После каждой беседы Берг исписывал гору бумаги, восстанавливая каждое слово русской радистки со скрупулезной точностью, – это был его оправдательный документ. Более того, когда Берг почувствовал, что девушка вот-вот «дозреет», он связался с шефом краковского гестапо. Крюгер приехал к нему вечером, и они вдвоем просидели над материалами, приобщенными Бергом к делу, условно названному «Елочка». Шеф гестапо одобрил проведенную работу, и Берг сразу же попросил шефа позвонить руководителю отдела А-2 с тем, чтобы в дальнейших контактах, если они появятся, руководство отдела А-2 оказывало помощь Бергу в разработке этой перспективной операции.
Шеф гестапо спросил Берга:
– Послушайте, а не слишком ли жирная фигура для вербовки к красным полковник Берг?
– Приятно слышать, – улыбнулся Берг, – что меня считают жирной фигурой.
Крюгер ответил:
– Ну поймите меня правильно.
– Я понимаю вас верно, – ответил Берг, – я использую возможность шутить в разговоре с человеком, понимающим юмор. Увы, это редкое качество… Мне кажется, что, если им предложу свои услуги я и в случае если они это наше предложение примут, тогда мы войдем в контакты с более высоким уровнем заинтересованностей красных, чем ежели бы свои услуги им предложил унтер-офицер. По тому кругу интересов и по тем вопросам, которые они могут поставить передо мной, мы поймем их дальние планы, а не местные интересы – полка или в лучшем случае дивизии, противостоящей нашей обороне на том или ином участке фронта.
Шеф сидел задумчиво, поигрывал пригоршней карандашей, кусал верхнюю губу и щурил левый глаз.
Берг нажал:
– Если эта наша операция пройдет успешно, думаю, Кальтенбруннер останется в высшей степени доволен нами.
Это было приглашением к танцу: Берг дал аванс на обоюдную славу.
Крюгер положил карандаши на стол и снял трубку телефона.
– Отто, – сказал он руководителю отдела А-2, – мы с Бергом задумали интересную работу. Поднимись к нам, пожалуйста, мы обговорим детали.
«Около десяти часов, – записывал Берг, – мы сели ужинать. Радистка учила меня, как надо заваривать чай. Она утверждала, что его нельзя кипятить на плитке, а надо держать укрытым теплой тряпкой.
Я. Почему вы так думаете?
Она. Так делала мама. У нас в Сибири умели заваривать чай, нигде так не могут чаевничать, как у нас.
Я. А кофе вы любите?
Она. Не очень. Оно горькое.
Я. Надо говорить „он“.
Она. Это не по правилам грамматики.
Я. Придется поставить вам двойку по русскому устному. Я готов доказать со словарями и учебниками мою правоту.
Она. Сдаюсь.
Я. Памятуя формулу Максима Горького: „Если враг не сдается, его уничтожают“, я бы загнал вас в угол. Так или иначе.
Она. Я много думала над нашими разговорами.
Я. Ну и?
Она. Я не могу поверить вам. Мы однажды поверили вашему честному слову.
Я. Кто это мы?
Она. Мы – СССР.
Я. Чьему слову вы поверили?
Она. Мы поверили честному слову немцев в тридцать девятом году».
(Кое-что Берг записывать не стал, потому что разговор был следующего содержания:
Берг. Немцев ли?
Аня. Кого же еще…
Берг. Если мне не изменяет память, в одном из ваших партийных документов, конкретно в докладе Сталина, было сказано: Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается… Не надо путать одного человека и весь народ.)
Всю дальнейшую часть беседы Берг воспроизвел полностью:
«Она. Если бы вы отправили сейчас весточку моему командованию…
Я. Каким образом? Написать на конверте: „Москва, Кремль“ и опустить в ящик?
Она. Вы – разведчик, вы и придумывайте, как переправить.
Я. Ну хорошо, допустим, я отправил с одним из ваших пленных. Какой смысл?