И только пройдя через весь коридор, я сообразил, что мы идем в ее комнату. У самой двери Дебора замешкалась, и я почувствовал, что ей не хочется впускать меня внутрь. Однако желание послушать ее игру взяло верх над природной тактичностью, и я уверенно перешагнул через порог, несмотря на явное смущение хозяйки спальни.

То, что чета Никс еще до аварии не делила общей спальни, а возможно и постель, стало очевидно уже в первые же дни моего пребывания в их доме. Если в городской усадьбе я еще мог списать мои отдельные покои на нежелание Деборы беспокоить мужа в период восстановления, то в «домике на озере» все окончательно прояснилось. А еще в спальнях Никса не было ничего, чтобы намекало на присутствие здесь женщины, в спешке перебравшейся перед выпиской в другую комнату. Ни оставленных в шкафах платьев, в которых хозяйка не нуждается прямо сейчас. Ни случайно оброненных или забытых дамских безделушек в ванной комнате, примыкающей к спальне, либо на трюмо. Кстати, самого трюмо – этого алтаря женской красоты, тоже не было установлено в спальнях Никса. Ни в одном из домов.

Да и все убранство, постельное белье, душевые принадлежности были чисто мужскими. Подобранными в едином холодном стиле. И обстановка больше напоминала холостяцкую квартиру какого-нибудь баловня жизни, чем женатого мужчины.

Так что не нужно было быть детективом, чтобы сложить дважды два. И верные выводы напрашивались сами собой.

Комната же Деборы, в которую я вошел с замиранием сердца, была небольшой, но очень уютной. Кровать у самого окна, аккуратно заправленная покрывалом с нежным цветочным узором. Небольшой старинный гардероб, словно выпавший из портала прошлых веков. С резьбой по дереву и бронзовым ключиком в инкрустированных миниатюрных замочных скважинах.

Книжный шкаф в углу, с собраниями сочинений в потертых и выцветших от времени переплетах. Кресло, когда-то бывшее роскошным, обитое гобеленовой тканью, изображавшей сцену охоты. Тумбочка на изящных ножках, с милым ночником, который гордо носил на головке бежево-молочный абажур с голубоватыми цветочками.

Добавьте сюда еще картины и фотографии улыбающихся людей в ажурных светлых рамочках – развешанные по стенам, выставленные на подставках на прикроватной тумбе и на старинном лакированном после реставрации комоде, с массивными пухлыми выдвижными полками и их тяжелые позолоченные ручки – и атмосфера этой теплой комнаты будет прочувствована вами полностью.

У одной из стен торжественно возвышалось пианино "Rosler".

Мне не нужны были объяснения, чтобы понять - все это были будто бы невидимые ниточки, проведенные из прошлого Деборы. Из того мирка, полного любви, который исчез вместе с переездом в равнодушную вселенную, центром которой провозгласил себя когда-то Мартин Никс.

Дебора робко и неторопливо уселась за пианино. А я устроился в кресле, гостеприимно прогнувшемся подо мной той особой жесткой мягкостью, которую можно прочувствовать, только сидя на старинной мебели, набитой опилками, а не современными губками.

Через секунду комнату заполнили волнительные аккорды переливчатой музыки. Я не очень разбираюсь во всех этих этюдах и ноктюрнах но, по-моему, это все же было одно из чувственных произведений Шопена.

Дебора играла великолепно, ее тонкие пальчики с непередаваемой грацией и изяществом летали по черно-белым клавишам, наполняя комнату и наши сердца волшебным звучанием. Однако грусть, острыми иглами отражавшаяся от каждой следующей ноты, неприятно царапала душу, не позволяя получать наслаждение и ежесекундно напоминая о печалях самой музыкантши.