Голоса и звуки выстрелов неожиданно стихли, лес потемнел, словно сурово сдвинув косматые лапы могучих сосен над нашими головами. Мы вылетели на очередную поляну, и я испуганно охнула, забыв о ломящей боли в бёдрах и пояснице: на поляне лежал, раскинув звездой руки и ноги, человек в костюме загонщика, мёртвый или без сознания, над ним склонились двое других молодых мужчин – все в одинаковых тёмных одеждах слуг. Сьеру Марану я увидела не сразу, она стояла в двух шагах от нас, держась за поводья своей кобылы, и от её стройной фигурки, облачённой в традиционный для женщин, занимающихся верховой ездой, утеплённый брючный костюм, такой же, как и у меня под одеждой ловчего, веяло невозмутимой несокрушимой уверенностью.
Даже если регент не отличит нас на вид, если даже в постели не почувствует разницы, даже если целители, фрейлины, слуги ничего не заподозрят, поскольку мы похожи, как две сосновые иголки, не думаю, что я когда-нибудь смогу источать такую ауру душевного холода. Я другая, хотя мы почти сёстры.
- Что здесь произошло? – прогудел Тук. – Сьера, с вами всё в порядке? Лей, не путайся под ногами!
Он поспешно слез со своего коня, грузно опустился на корточки перед пострадавшим бедолагой, поискал пульс на шее, запястье, оттянул зачем-то веки на глазах. Покачал головой и встал на одно колено.
- Лошадь понесла, сье, – дрожащим голосом ответил один из слуг, постарше. – Выстрела напугалась, молодая лошадка-то, глупая, а тут…
- Не двигайтесь! – вдруг выдохнул Тук и покосился на меня так, что сапоги приросли к земле. Я обернулась – и увидела матёрого кабана, показавшегося грозной бурой тучей, медленно выходящего из зарослей. И ещё одного.
Желтоватые клыки казались куда более грозным оружием, чем болтающиеся на поясе кинжалы.
На торчащих треугольных ушах не было синей метки.
Дикие.
Мальчишки-слуги схватились за ружья и торопливо заслонили собой Марану, Тук ухватил меня за рукав, дёрнул себе за спину. Первый кабан захрипел, попятился. Второй обнюхивал низкорослый орешник и равнодушно шебуршал последней россыпью буро-золотистой листвы. Я перевела дыхание, потёрла зудящую щёку и недоумённо покосилась на бордовый след на перчатке: всё-таки оцарапалась, а ведь сьера Марана…
Выстрел, больше похожий на раскат грома, грянул неожиданно близко, и кабан, коротко и пронзительно взвизгнув, рванулся вперёд. Я тоже дёрнулась было вбок, но Тук резко развернулся, толкая меня от себя. Закричал один из мальчишек-загонщиков. Я увидела, как чёрная туша врезалась в него, подбросив вверх, точно набитое соломой чучело, и не особо соображая, что делаю, бросилась в кусты и вдруг увидела в полутора десятках метров поодаль худощавого мужчину с крупным носом и почти сросшимися на переносице густыми чёрными бровями, под которыми двумя провалами темнели глаза – тоже неумолимо чёрные. Он вскинул ружьё, а потом опять прогремел выстрел. Кислый привкус свинца наполнил рот, левое плечо будто обожгло кипятком. Боль плеснула жаром, а потом сконцентрировалась в одной точке, заворочалась, словно раскаленный металлический прут, тогда как левая рука, бок онемели и почти не чувствовались. Лицо Тука неожиданно оказалось сверху, оно расплывалось, словно карандашный набросок, смытый дождём. Я поняла, что упала, падение было неестественно долгим, а приземление неожиданно мягким.
«Про выстрел Брук не рассказывал», – отстранённо, вяло подумала я, наблюдая, как пасмурное низкое небо надо мной вращается, точно падающий иссохший лист.