Ежедневно приходя в больницу, она начинала привыкать видеть знакомые черты его лица: надбровные дуги, большие глазницы, носогубные складки. Её любящее сердце дорисовывало отсутствующие фрагменты неизгладимого близкого образа, компромиссно принимаемые принципиальной несговорчивой памятью.

Только здесь, сидя у его больничной постели, она неожиданно для себя поняла, что он мог к ней не вернуться. Что она могла больше ни разу его не встретить. Не увидеть стоящим в дверях. Не проводить взглядом любимую спину, идущую через турникет.

И эти стихи, которые он так любил. Что было бы с ними?

Она вдруг представила, как читает их про себя на похоронах и потом, когда опускают гроб в землю и торжественно стреляет вверх почётный караул. Но потом вспомнила слова о том, что если бы он умер – то ей ничего не сказали. Как ничего? Соврали бы, что он пропал без вести в морской пучине? Спрятали бы тело? Потом уничтожили, сожгли? Всё это было так ужасно!

Она бы продолжала ждать, твердя как молитву «Жди меня, и я вернусь…».

Смогла бы она избавиться от этих когда-то любимых мелодичных рифм, обещавших ей возвращение мужа и не сдержавших своё слово? А теперь царапающих до крови, разрывающих нити, которые ещё продолжали связывать её с мужем. И, сорвавшись с губ в последний раз, улетевших куда-то вдаль, словно мигрирующая стая птиц. Быть может к другой женщине ещё продолжающей ждать и надеяться.

Все эти годы она жила с дочкой, окутываемые невидимой заботой любимого человека. Он постоянно звучал в их жизни своими привычками, добрым смехом и спокойным голосом. Всё вокруг носило на себе след Степана. В каждом из них она видела своего мужа. Каждый предмет в доме мог рассказать ей о нём что-то своё особенное, чего никто не знал. И она могла часами ходить по квартире, слушая эти рассказы, собирая их в единое целое, создавая незримую картину его присутствия.

Ваза, которую он отодвигал от дивана, чтобы не уронить, когда садился за стол. Узорчатая белоснежная кружка для чая, с ручкой в виде голубого дельфина. Она стояла на столе, только когда Степан был дома.

Но теперь после госпиталя он не пил дома чай. Не ел макароны. И не любил море. Он не хотел даже думать о том, что окружало его на службе. Его мысли и желания были здесь, с его семьёй. Катерине казалось странным то, что моряк разлюбил море. Но она привыкла не задавать лишних вопросов.

За этот год, пока муж выздоравливал, Катерина взрослела. Общаясь с врачами, другими больными, их посетителями, она узнала, что атомная подводная лодка – это опасно. Что какой-то адмирал решил получить очередное звание и аварийную лодку, пришедшую из африканской морской зоны, отправил сразу на показательные стрельбы в Атлантику, где и произошла трагедия. Что треть экипажа осталась задраенной в реакторном отсеке. Остальных удалось снять, и они умирали по дороге в госпиталь. Единицы выжили, но все побелели и полысели. Что ещё произошло с ними, никто не рассказывал. О том, что ещё произойдёт – никто не хотел гадать. Адмирала перевели в другое место службы на повышение, и там он получил очередной звание.

В стране шла перестройка. Тот коммунизм, к которому все шли, оказался блефом. И к чему они идут сейчас никто не знает. Каждая партия тянула одеяло на себя. В Москве отгрохотали танки, обстреляв дом правительства, тем самым проведя аналогию с Авророй, открыли новый этап жизни страны.

Степана комиссовали, и он удачно устроился вторым помощником капитана в иностранную морскую компанию, филиал которой находился в Питере на Двинской. Через год был уже капитаном. Он всё реже встречался со своими однополчанами. Казалось, что те продолжают оставаться в том далёком героическом прошлом, теперь висящем на тонкой ниточке и готовом в любую секунду оторваться и шлёпнуться на страницы истории очередной причудливой кляксой, над которой потом будут колдовать историки и высасывать свои диссертации.