И дотолкался. Знал, что делает. Иван робко, но сунул руку в шкап, прикинул на глазок содержимое кем-то початого шкалика и, перекрестившись, сделал большой глоток.

Глотку обожгло. Сладкая истома прошла горячей волной по телу.

Усмехнулся: он ведь только один такой глоток и сделает, чтобы легче было думать о странном. Читал в умных книгах: в морях, в тех, что лежат далеко к северу и на восток, чем дальше плывешь, тем больше удивительного. Можно даже заплыть так далеко, что летом будет вокруг один только день без ночи, а зимой наоборот – ночь без лучика света. Вот и думай, как там жить? Ежели плыть дальше, то совсем погибнешь. Там дальше воздух от мороза становится твердым, как коровье масло, хоть ножом его режь.

Задумался. Это как же? Получается, что там в году всего один день и всего одна ночь? А вечер? Как думающему человеку жить без вечера? Или то же утро божие? Как узнать, когда надо с постели подниматься? Представил для ясности пропавшего в Сибири неукротимого маиора Саплина. Наверное, маиор идет по колено в снегу, сильно озяб, борода курчавится инеем. И диво дивное видится неукротимому маиору: ночь жгучая и темная, и никуда дальше идти нельзя, так плотен от хлада воздух. Конечно, кострами в воздухе можно выжигать коридоры, но это сколько понадобится дров даже на то, чтобы пройти полверсты? И вообще, растут ли там дрова?

Думая так, радовался своим мыслям тихо и умиленно.

Потом неторопливо вытянул из бумаг заветный чертежик, развернул на столе, умно в него уставился. Острова, островки. Иван каждый отдельный островок тушью обвел. Всего, как и положено, двадцать две штуки. А за ними – Матмай, Нифонское государство с робкими солдатиками. Может, именно на острове Матмай стоит большая гора серебра, найти которую приказано маиору Саплину. Ох, далеко получается. Не добраться до той горы. Но если добрался до горы маиор, какое облегчение выйдет государству! Топорами будем рубить серебро, Усатый доволен будет. Даст маиору дышать.

Подумал озабоченно: надо, очень даже надо туда плыть в Апонию!

А после еще одного большого глотка совсем почувствовал себя сильным, плечи раздвинул. Ну, что с того, что он простой секретный дьяк? Многие начинали в простоте. Например, Волотька Атласов всего-то сын якутского казака, а присоединил к России Камчатку, принят был самим государем.

Зябко повел плечом. Понимал, что он не Волотька Атласов.

Он даже не сын якутского казака, он сын московского стрельца, что гораздо хуже.

Думный дьяк Матвеев не раз говорил, что у Усатого отменная память. Случайно глянет на Ивана и сразу поймет, кто перед ним. Это ведь твой отец-стрелец, грозно спросит, бегал на поклон к лютой царице Софье? Это ведь твой отец хотел сжечь Москву, истребить немцев, убить истинного царя и возвести на престол царевну Софью? Тут не до милости, тут бы голову сохранить. У царя Петра Алексеевича при одном только воспоминании о царице Софье страшно дергается щека, перекашивает шею от гнева. Оно, конечно, Иван к отцу, убитому шоромбойскими мужиками, давно не имеет никакого отношения, но ведь яблоко от яблони…

Вздрогнул испуганно, затрепетал, судорожно сунул секретную маппу под груду бумаг – сильно, будто ее выбили ногой, открылась входная дверь. Услышал громкое:

– …немцы, Петрович, обыкли говорить много и длинно. Нам так нельзя. Нам некогда говорить длинно. Секи, Петрович, нещадно своих толмачей. У сеченого дьяка ум тоньше. Помни, Петрович, в длинных немецких рассказах всякая суть тонет, заставляй толмачей придерживаться краткости.