– Специально заранее достала, чтобы в сумке не рылись. Сделала вам подарок. Вы меня извините, Лев Иванович, но я совсем без сил. Можно я немного полежу?

Гурова что-то толкнуло изнутри. Если в кровати есть тайник, в котором хранилось боевое оружие, то где гарантия, что рядом не обнаружится другого, в котором Елизавета Ильинична прячет капсулу с цианистым калием? Ветеран органов внутренних дел, стреляет как снайпер – да от нее можно ожидать все что угодно. И окно нужно закрыть, а то мало ли что? Нет, в одиночестве старушку оставлять нельзя.

– Минуту, Елизавета Ильинична.

Гуров выудил из кармана телефон.

– Стас, вы уже в пути? Нет? Внизу, загружаетесь? Отлично. Славно, говорю, что не уехал. Можешь прямо сейчас свободного оперативника ко мне направить? Лучше бы женского пола, конечно… Что? Есть такая? Помощник следователя? А как зовут девушку? Все, давай ее сюда. Да, прямо в квартиру.

Он спрятал телефон и посмотрел на Елизавету Ильиничну.

– Сейчас придет наша сотрудница. Она побудет с вами.

– Присматривать вздумали? – раздраженно спросила Лигунова. – Боитесь, что что-то с собой сделаю? Напрасно переживаете. Если бы я хотела покончить с собой, то сделала бы это гораздо раньше, еще до вашего появления. Ни к чему мне тут конвой. Так что? Неужели нельзя остаться одной? Проявите уважение!

– Уважение проявлю, но порядок есть порядок. Вы же бывший сотрудник милиции, знакомы со схемой проведения следственных действий, – напомнил Гуров.

Елизавета Ильинична горько усмехнулась.

– Мне нужно хотя бы немного привести себя в божеский вид, – сказала она. – На суд я в таком виде явиться не могу. Взгляните на меня.

Под «таким видом» подразумевались ярко-розовый спортивный костюм свободного покроя и удобные черные кроссовки. В таком прикиде со спины Елизавета Ильинична наверняка смотрелась моложе своих лет. Гуров взглянул на прикроватную тумбочку и заметил флакон туалетной воды, рядом лежала вскрытая пачка тонких дамских сигарет. Но в самой комнате не было и намека на запах табачного дыма.

– Курила я редко, – проследила за его взглядом Лигунова. – Дымила в окно, а окурки спускала в унитаз. Знаю – вредно. Но за последний год курить стала больше. Иногда под коньяк. Мне не удастся уговорить вас подождать в соседней комнате, пока я буду собираться?

– Дорогая Елизавета Ильинична, – ответил Гуров. – Я искренне не понимаю, о каких сборах вы говорите. Выглядите вы прекрасно.

– Льстец, – Лигунова посмотрела на свои руки. – Крем для лица сейчас разрешают брать в камеру? Или нет? Или можно, но не в стеклянной таре? И что же мне взять почитать? Какой будет мера пресечения? Скорее всего, арестуют. В общем-то я примерно представляю свое будущее, и это заботит меня меньше всего на свете. Слава богу, уже не вся жизнь впереди, а лишь ее небольшой остаток. Ну что ж, теперь уже ничего не изменишь. Ах да, я же еще должна подписать протокол допроса. Набросайте как-нибудь схематичненько, а я подпишу. Боже мой, какая духота…

Она словно забыла о том, что сделала, а заодно и о Льве Ивановиче. Словно не терзала ее мысль о том, что она убила человека, потеряла доверие семьи, принесла столько волнений родным, утратила все те немногочисленные радости жизни, которыми жила до прошлой ночи: возможность покупать любимый крем для рук, стоять возле приоткрытого окна, созваниваться с сыном в любое время, спать в удобной постели в квартире, в которой прожила почти всю жизнь. Ей ли после стольких лет работы в милиции не знать о том, как можно быстро потерять абсолютно все, что у тебя было? Не могла она не помнить тех людей, которых сама же задерживала, защелкивала на их запястьях наручники и отводила к машине с решетками на окнах. Такое не забывается. Острота впечатлений уходит, лица стираются, но в памяти-то все это остается в любом случае и даже в измененном виде, как ни крути.