Отсюда, с возвышенности, портовая часть Новороссийска была как на ладони, за нею громадной дугой изогнулось угрюмое свинцовое море. Издалека во все стороны разносились басовитые гудки – это переговаривались между собою океанские суда с чужими полотнищами на флагштоках.

У калитки маленького, наполовину вросшего в землю домика Наташа остановилась и постучала. Сразу же послышались неторопливые, но твердые шаги. Зазвенел засов, и калитка отворилась настежь.

– Вам кого, барышня? – спросил ее сутулый, впалогрудый старик с резким, словно рубленым, загорелым лицом. Это был Данилыч, давний приятель Кособродова. Он с благодушным любопытством рассматривал Наташу.

– Скажите, здесь живет фельдшер? – задала Наташа заученный вопрос, пристально вглядываясь в открытое и не по-стариковски веселое лицо хозяина.

– Зачем он вам? – Отзыв прозвучал как-то игриво, и Наташе это почему-то понравилось.

– У человека воспаление легких. Температура тридцать восемь и пять.

Старик вполглаза оглядел переулок и, вдруг помрачнев, глухо произнес отзыв:

– Фельдшер переехал, но здесь вам объяснят, где его найти. Входите, барышня!

Наташа пошла по дорожке, ведущей к дому. Хозяин, легко и бесшумно шагая следом, ворчал с тихой досадой:

– А вообще дурацкий пароль. У нас в слободке отродясь ни один фельдшер не жил и жить не станет. Тут голытьба сплошная, урожденные пролетарии…

– Простите, – обернулась к нему Наташа, – как мне величать вас?

– Знакомые Данилычем кличут…

– Я так и подумала, – откровенно радуясь удачному началу, сказала Наташа. – Мне о вас Кособродов рассказывал.

– То-то и оно – рассказывал! – вздохнул, окончательно мрачнея, Данилыч. – Прошу в дом.

В передней комнате шумно тузили друг друга внуки старика: делили отварную картошку. Данилыч рявкнул на них, и детвора мгновенно куда-то делась, то ли убралась в другую комнату, то ли во двор рванула. В доме стало так тихо, что даже через оконца двойного остекления доносились до слуха Наташи гудки пароходов и металлический грохот лебедок и кранов.

– Ну так как мы с вами порешим, – поглядывая на нее из-под седых кустистых бровей, спросил хозяин, – отдохнете с дороги или сразу?..

– Или! – стараясь быть серьезной и все-таки по-прежнему весело, невольно улыбаясь, сказала Наташа. – Сразу!

– И то верно… Колька!

И тут же, повинуясь зову, предстал перед ним, как вестовой перед адмиралом, двенадцатилетний белобрысый и веснушчатый внук.

– Вот что, Колька! Тужурку – у Зинки, ботинки – у Алешки, шапку – у Петьки, дуй к дядьке Василию. Скажи, что его тут дожидаются. Да только тихо скажи, чтоб больше никто не слышал. Исполняй!

Но белобрысый не тронулся с места.

– Что за бунт на корабле? – прикрикнул Данилыч.

– Не пойду в девчачьем. Бушлат свой дай!

– Во народец, а?! – пожаловался Наташе старик и вновь обернулся к внуку: – Утопнешь в бушлате-то!

– Лучше утопнуть, чем пацаны засмеют.

– Ну, раз так, бери – над нашим моряцким родом никому смеяться неповадно!

Колька стремительно нырнул в старенький бушлат, который и впрямь был ему до пят, выбежал в сени. Оттуда донеслась приглушенная короткая возня – видно, Колька отбирал у братьев ботинки и шапку. Потом громко хлопнула входная дверь, и все стихло.

Данилыч пригласил Наташу к столу. Налил в стаканы густо заваренный морковный чай. Из тумбочки извлек две толстоспинные полосатые кефалины. Короткими взмахами ножа рассекая их на куски, объяснял:

– Кефаль ноне осенью густо шла. В ней и спасение. Ежели б не кефаль, с голоду померли. А так – ничего, так – живем. Нам, кто при море, – ну, рыбаки там, матросы, – ничего: море кормит. А земля-то не очень. Земля ноне хлеба, говорят, почти не дала: копытами конскими ее вытолочили, снарядами перепахали… Так что, барышня, извиняйте: хлеба в доме нет!