— На что угодно.

Он хмыкает, убирает веревку на другое запястье, а это обворачивает бинтом из рюкзака, обрабатывая какой-то дрянью. Отрезает ножом бинт и отходит от меня. Быстрее достаю грудь, прикладывая к губам сына. Мну ее.

— Ну, что ты не берешь? Ну, давай, маленький.

— Держи сосок во рту. Должен взять, — подает бандит голос, копаясь в своем рюкзаке, а я вздыхаю, подчиняюсь. Или уже от отчаянья. И удача! Малыш втягивает первые несколько капель, а мне становится щекотно, тянет улыбаться… Наваливается удушающая усталость.... Веки тяжелееют, словно кто - то подсунул снотворного.

Я просто ложусь на мягкую траву, укладывая малыша рядом, и закрываю глаза… Как же хочется спать!

Открывать глаза — вот совсем не хочется. Голова тяжелая. В какой-то момент кажется, что я во дворе родительского дома. Но потом последний день проносится в моей голове молнией. Я тут же открываю глаза и как ошалевшая кричу.

— Юра!

— Что ты орешь? Рядом спит, — врывается в сознание голос, я тут же поворачиваю голову. Рядом в импровизированной люльке из курток спит мой сынок. Господи, какой же он красивый-то! И почему так далеко? И не издает ни звука?

— Ты передвигал его?

— Так ты его своими титьками чуть не задушила.

Я тут же морщусь от тяжести, которую представляют эти самые «титьки». Наверное, просить быть повежливее — глупо. Тут же склоняюсь над малышом. Легонько глажу. Подношу палец к носу. Дышит. Может, проснется, поест? Тяжело, блин. Но телу легче. Между ног больше не щиплет. Хотя ощущения не самые приятные. Не отрывая взгляда от младенца, отхожу за ближайшее дерево… Бандит ко мне спиной, без куртки и футболки, что сушатся на ветке. Сидит у ручья, набирает воду во фляжку. Значит, пойдем скоро. Надо помыться успеть.

Иду к ручью, трогаю воду. Холодная до дрожи, но выхода особо нет.

— Я могу взять Юрку и отойти вон к тем кустам, подмыться?

— Нет.

Сжимаю руки в кулаки. Хочется ответить в тон. Но я просто сделаю вид, что его тут нет. Что меня не волнует его тяжелое, липкое внимание, скользящий по телу взгляд… Пока раздеваюсь, отвечаю тем же. Замечаю повязку на боку. Так-так! Получил пулю, пока убегал или подрался за миску супа? Спрошу, а то у него у него крышу сорвет от моей идеальной после родов фигуры. Как такое вообще может нравиться? Хотя он давно женщин не видел, такому и Шрека одень в длинноволосый парик, шишка задымится.

Наступаю на мелкие камни на мелководье. Идти, вроде, можно.

Быстро забегаю в воду, ахая от холода. Кажется, словно под снег попала! Кожа покрывается толпой мурашек, волоски подымаются, но я, все равно, то и дело бросаю взгляды на спящего Юрочку. Быстро захожу по самую грудь. Разве что, дергаюсь, когда бандит внезапно поднимается во весь рост и начинает штаны свои расстегивать.

— Вам, может, в больницу надо? Рана, кажется, серьезная. Кровит, — поможет ли отвлечь? Не, ну, будет он меня насиловать?! Тут еще течение. Небольшое, но кто его знает?

— Мне помыться надо. Ты, вроде, говорила, — снимает трусы, а я отворачиваюсь. Хоть бы от холода эта его «краковская» свернулась в узелок.

— Ну, что ты, как целка, ведешь себя? Будто член никогда не видела.

— А что, если видела, должна бросаться, как голодная собака на колбасу?

Вода журчит, слышу, что моется, плещется и даже ныряет. Плохо желать человеку смерти, но вдруг его унесет? Это же не я буду виновата!

Он выныривает рядом, где я обнимаю себя руками, не сводя взгляда с люльки. Помыться бы, а я от страха вся сжимаюсь.

Рядом слышу тихий гортанный смешок.

Ему весело? Реально? А мне нет. У меня тело свело от холода. Хочу уже на берег выйти, но на плече сжимается тяжелая, неожиданно горячая, ладонь.