Двести сорок восемь секунд.

Потом ручка и правда подается, дверь открывается.

Он никогда не видел ничего подобного.

Нигде.

Винсент лежит на кровати, и Феликс не знает, можно ли его коснуться. Не касается. Вместо этого он ищет взгляда Лео.

– Что… В смысле – Винсент… Зачем он забинтовался?

По полу, среди машинок и солдатиков, раскиданы бумажные упаковки из-под бинтов из маминой медицинской сумки. Винсент вкривь и вкось обмотан белоснежными бинтами. Все тело замотано. От лодыжек до живота, до плеч, до горла, до лица. По-детски, кое-как – между слоями бинта видны трусы, футболка и голая кожа, нарочно оставлено отверстие для рта, сетчатые края увлажнились от дыхания.

– Кровь там… Черт, Лео… она же… мамина? Или как?

– Да.

– Только мамина? Клянешься?

– Только мамина.

Лео опускается на корточки перед постелью Винсента и берется за край бинта, свисающий с запястья.

– Мы здесь, Винсент, с тобой. А папа далеко.

Одна рука – на повисшем конце бинта, другая – на забинтованной щеке Винсента.

– Так что, думаю, можно размотать эту фигню.

Он не успевает размотать даже первый слой. Винсент изо всех силенок вырывает бинт из рук брата, и крик его приглушен, как бывает, когда кричишь в подушку.

Феликс все еще стоит на пороге, не понимая хорошенько, что же он видит. В дверь звонят. Еще раз. По ту сторону глазка ждет женщина, о которой говорил полицейский. Тетка из социальной службы. Он точно, точно знает, что будет. И кидается обратно, к старшему брату.

– Лео, если она увидит этого, мелкую мумию, все полетит к черту.

– Тогда займись им. И говори потише. Я открою, а ты посиди с Винсентом.

Винсент уже успел сесть в кровати, схватить красный фломастер и наставить красных точек на забинтованной левой руке. Феликс слышит, как Лео открывает дверь, как соцтетка входит, как скрежетнула вешалка – тетка сняла пальто, и шепчет Винсенту, который как раз приступил к изображению особо крупной точки посреди живота:

– Ты должен лечь. Слышишь? Притворись, что спишь.

– Я не устал. И вы не спите.

– Эта, в коридоре, Винсент, слышишь ее, а? Она не должна тебя увидеть.

– Кто?

– Неважно. Но если она тебя увидит… со всем вот… увидит тебя такого замотанного, она уведет тебя с собой, понимаешь?

Расправить простыню, отогнуть одеяло.

– Да ложись ты, дурак!

Перевернуть подушку, чтобы скрыть пятна от пота. Может, тогда Винсент ляжет.

– Она уже идет!

Винсент ложится. Он сдался, скрючился, и Феликс почти полностью накрывает его, одеяла хватает, чтобы спрятать забинтованную голову.

– А теперь дыши, как когда спишь. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Медленно.

Он выскакивает из комнаты, встречает в прихожей Лео и соцтетку; здороваются, она улыбается.

– А младший? Где он?

– Спит. Весь залез под одеяло. Так классно.

Они дают соцтетке заглянуть в комнату, и она видит то, что должна увидеть: ребенок крепко спит, будить не надо. Ну и хорошо, говорит тетка, глянув на Феликса, после чего объявляет, что хочет побеседовать с Лео с глазу на глаз.

– Только скажите сначала, как там мама.

– Феликс? Ты Феликс, да?

– Да. Как, блин, она себя чувствует?

– Ей больно, Феликс. Но она в больнице, а там знают, как позаботиться о людях в таком состоянии.

Оставшись с Лео – Феликс сидит на диване и смотрит телевизор, – тетка приступает к объяснению.

– Я навестила вашу маму. В палате. Врачи каждый час проверяют, как она, ей придется задержаться в больнице на пару дней.

Тетка кладет руку ему на плечо; Лео дергает плечом, рука соскальзывает.

– Твоя мама хочет, чтобы вы оставались здесь. Но так нельзя. Верно? Нельзя, чтобы вы жили одни.