– Вот и отлично, – проговорил мсье Профон и отошел.

Вэл посмотрел ему вслед: «Безобидный чертяка!» Да, как будто – и вдруг опять подумалось: нет! Вэл заметил, как он подошел к Джорджу Форсайту, и затем потерял его из виду.

В эти дни после скачек он ночевал у своей матери в доме на Грин-стрит.

Уинифрид Дарти в шестьдесят два года удивительно сохранилась, если принять во внимание, что тридцать три года она прожила с Монтегью Дарти, пока ее не избавила от него – почти что к счастью – французская лестница. Возвращение любимого сына из Южной Африки после стольких лет доставило ей огромную радость; приятно было видеть, что он так мало изменился, чувствовать симпатию к его жене. До замужества, в конце семидесятых годов, Уинифрид шла в авангарде свободомыслящих ревнительниц наслаждения и моды; но теперь она должна была признать, что современные девицы далеко превзошли молодежь ее века. Например, они, по-видимому, смотрят на брак как на эпизод, и Уинифрид иногда жалела, что в свое время не придерживалась тех же взглядов; второй, третий, четвертый эпизод, может быть, дал бы ей в спутники жизни не такого блистательного пьяницу; правда, в конце концов он оставил ей Вэла, Имоджин, Мод и Бенедикта (без пяти минут полковника, невредимо прошедшего через войну), и никто из них пока не развелся. Постоянство детей часто изумляло ее, помнившую их отца; но Уинифрид любила тешиться мыслью, что все они настоящие Форсайты и пошли в нее, за исключением разве Имоджин. И откровенно смущала Уинифрид «дочурка» ее брата, Флер. Девочка так же беспокойна, как любая современная девица. «Маленький огонь на сквозном ветру», – сказал о ней как-то за десертом Проспер Профон, но она не вертлява и говорит не громко. Стойкая в своем форсайтизме, Уинифрид бессознательно отвергала новые веяния, не одобряла повадок современной девушки и ее девиза: «Была не была! Трать – завтра мы будем нищие!» Ее успокаивала в племяннице одна черта: раз чего-нибудь пожелав, Флер не отступалась, пока не получит своего, а дальше… Но Флер, конечно, слишком еще молода, сейчас об этом нельзя судить. Она к тому же прехорошенькая, да еще унаследовала от матери ее французский вкус и умение носить вещи: каждый оборачивался при виде Флер, что очень льстило Уинифрид, ценительнице элегантности и стиля, так жестоко ее обманувших в случае с Монтегью Дарти.

Говоря о ней с Вэлом за завтраком в субботу, Уинифрид не могла обойти молчанием их семейную тайну.

– Эта история с твоим тестем и твоей тетей Ирэн, Вэл… Все это, конечно, давно быльем поросло, но не нужно, чтобы Флер что-нибудь узнала. Дяде Сомсу это было бы очень неприятно. Не проговорись.

– Хорошо. Но это трудновато: к нам приезжает младший брат Холли, будет жить у нас, изучать сельское хозяйство. Он, верно, уже приехал.

– Ах! – воскликнула Уинифрид. – Как это некстати! Какой он из себя?

– Я видел его только раз я Робин-Хилле, когда мы приезжали домой в тысяча девятьсот девятом году; он был голый и раскрашен в желтые и синие полосы, славный был мальчуган.

Уинифрид нашла это «очень милым» и добавила успокоительно:

– Ну, ничего. Холли очень благоразумна; она сумеет все уладить. Я не стану ничего говорить твоему дяде. Зачем его зря тревожить? Такая радость для меня, дорогой моя мальчик, что ты опять со мной теперь, когда я старею.

– Стареешь? Брось! Ты такая же молодая, как была. Мама, этот Профон – он вполне приличный человек?

– Проспер Профон? О! Я в жизни не встречала более занимательного собеседника!

Вэл что-то промычал и рассказал историю с мэйфлайской кобылой.