Оттуда я пешком добрался до дома Блейка. На тихой засаженной деревьями улице меня ждал маленький старичок, опиравшийся на трость с набалдашником в форме собачьей головы. Всклокоченная борода, вставные зубы, большие уши, пигментные пятна, домашние тапочки на ногах – от прежней щеголеватости Джорджа Блейка не осталось и следа, зато до сих пор чувствовалось обаяние авантюриста. Открыв калитку, он впустил меня в свой просторный сад. На веревке сохло белье, на солнце валялся футбольный мяч внука, от комаров было некуда деться.

Снаружи дача была покрашена в салатовый цвет. «Вы не поверите, этот дом еще дореволюционной постройки», – изумлялся его хозяин[11]. Здесь чета Блейков развлекала по выходным в 1970-е Кима Филби до тех пор, пока перебежчики не разругались.

Из дома вышли русская жена Блейка Ида и его шумный маленький терьер. Блейк повел меня на веранду. Многие стоявшие на полках книги были из библиотеки, оставленной ему в наследство близким другом и коллегой – советским агентом Дональдом Маклином. Старые переплеты без суперобложек – «Зулейка Добсон» Макса Бирбома, Фолкнер, Г. Г. Уэллс, биография Диккенса, «Жизнь и учение Карла Маркса» некоего Льюиса – соседствовали с трудами по истории голландского Сопротивления. На подоконнике стояла кукла британского бифитера в красном камзоле – возможно, как напоминание о заключении Блейка в Лондоне за государственную измену или просто как сувенир.

Ида принесла нам чай и сэндвичи с салями («бутерброды», как она назвала их по-русски). Свою порцию получила и собака, устраивавшаяся спать у наших ног. Я и Блейк сели рядом на диване, чтобы он слышал меня. Его голубые глаза покраснели. «Я вас не вижу, – уточнил он. – Вижу, что кто-то сидит, но кто это и каков человек на вид, разобрать не могу»[12].

На момент нашей встречи Блейку было восемьдесят девять лет, из всех британских шпионов, перебежавших в Москву, в живых теперь оставался только он один. Когда он прибыл в СССР в 1967 году после побега из тюрьмы, Гай Берджесс уже умер. Маклин и Филби умерли в Москве в 1980-е.

Я спросил Блейка, на каком языке он предпочитает общаться – голландском или английском. Он – по-голландски – ответил: «Когда мне выдается такая возможность – а случается это очень редко, – мне доставляет большое удовольствие говорить по-голландски. Возможно, так мне комфортнее всего». Он добавил, что по-русски говорит «с голландским акцентом. Я говорю на нем очень… хм, – и тут он на мгновение переключился на английский, – свободно. С женой, детьми, внуком, с невесткой»[13].

Я провел с Блейком около трех часов, пытаясь навести его на размышления об истории его жизни: от участника голландского Сопротивления во Второй мировой войне до британского шпиона и полковника КГБ. Сауэр впоследствии рассказал мне, что это интервью окажется последним в жизни Блейка. Я вырос в Лейдене, в двадцати милях от родного дома Блейка в Роттердаме. За время, что мы провели вместе, мне показалось, что язык и общие корни в каком-то смысле сблизили нас. У носителя голландского языка, живущего там, где почти никто не знает голландского – как это было в течение большей части взрослой жизни Блейка и моей собственной, – может сложиться впечатление, будто он владеет каким-то тайным языком и издалека наблюдает за всеми остальными. Когда встречаешь собеседника, говорящего по-голландски, эта дистанция сокращается. Такое взаимопонимание завораживало, но вызывало одновременно и тревогу: я не хотел поддаваться обаянию Блейка.

История Блейка сейчас известна немногим, да и то лишь в той мере, в какой можно что-то точно знать в лживом мире шпионажа. Его до сих пор окружает много тайн. МИ-6 так и не обнародовала досье агента и, возможно, никогда этого не сделает, ведь его дело поставило всю службу в крайне неловкое положение.