А меченая в это время вместе с братом подпирала плетень у загона гусями и плела свое затейливое кружево слов:

– Вот видишь, – обращалась она к Вовке. – Я ж говорила, что вам не родная. Я ж говорила? – в который раз переспрашивала девочка брата с надрывом.

– Говорила, – соглашался мальчик и внимательно рассматривал, как по оббитому носу его сандалика ползет какая-то невзрачная букашка.

– Во-о-о-от! – с садистским наслаждением тянула Ольга. – А раз я не родная вам, то она меня не любит. Тебя любит, жалеет, а меня нет. И бьет…

– Меня тоже бьет, – безнадежно прошептал Вовик, наверное, из солидарности.

Оля с интересом посмотрела на брата и выдвинула предположение:

– Слушай, а может, ты тоже не родной им?

– Я-а-а? – задохнулся от страшного вопроса мальчик.

– Ты-ы-ы! Вот подумай: если ребенок родной – его любят. А если любят – то не бьют и в бане не запирают, и не обзываются.

– Не обзываются… – подтвердил Вовка.

– Значит, – торжественно произнесла Оля, – ты тоже! Совсем… Им… Не… родной.

– Ду-у-ра! – заорал мальчик. – Ду-у-ра! Уродина! Я родной! Родной…

Ольга удовлетворенно посмотрела на плоды своей аналитической деятельности и торжествующе повторила:

– Не… род… ной!

Вовка от безысходности надрал полные пригоршни пожухлой травы и с наслаждением швырнул их в сестру. Обсыпанная с ног до головы кудрявая бестия с наслаждением прошипела:

– А ты забыл, придурок, что Трифону обещал? Вот теперь точно гусем станешь!

Из-за забора донесся гогот гусака, и Вова, не выдержав нахлынувшего ужаса, обратился в орган опеки без соответствующего письменного заявления.

– Мама! Мамочка! – истошно вопил мальчик. – Мамулечка моя! Убей эту дуру! Отдай ее назад! Я родной! Ма-а-ама!

Ираида, услышав трубный рев сына, оторвалась от стряпни и выскочила во двор.

Увидев встревоженную мамашу, Вовка бросился, воткнулся в материнский живот, прирос к нему всем своим детским телом и, захлебываясь рыданиями, призвал женщину к ответу:

– Она говорит… Она говорит, – в десятый раз пытался он произнести эту страшную фразу.

Ираида терпеливо ждала.

– Она говорит… – продолжал выплевывать слова мальчик.

– Да что она говорит? – устала ждать женщина и, чтобы ускорить процесс, оторвала Вовку от своего многострадального живота.

Сын, отставленный ровно на расстояние вытянутой руки, запрокинул голову и тоненько заскулил:

– Она… Ольга… Говорит, что я не родной… не-е-е… род-но-ой…

– Како-о-ой? – уточнила Иараида, не отрывая своего пронзительного взгляда от зареванного лица мальчика.

– Не-е-е родно-о-ой…

– Это, значит, Ольга тебе так говорит? – не веря своим ушам, переспросила Звягина.

Ираида нагнулась к сыну, сгребла зареванного сироту в охапку и тревожно спросила:

– И ты поверил?

Вовка в изнеможении отрицательно покачал головой. Но оскорбленная мать словно не увидела этого движения и переспросила:

– И ты, значит, Вовка, поверил? Поверил, значит?

Мальчик старательно замотал головой из стороны в сторону.

– А как же, сыночек, ты позабыл, как у меня девять месяцев в животе был? – коварно переспросила Ираида.

Этого Вовик не помнил, поэтому посмотрел на материнский фартук с определенным недоумением. И на всякий случай виновато пожал плечами и скорчил подобающую моменту рожу. Нет! Хоть убей! Не помню!

– А может, ты, Вова, забыл и как я с тобой до трех лет ночами не спала? И как грудью тебя кормила? И в голую твою попу целовала?

Мальчику стало пронзительно стыдно за нахлынувшее беспамятство, и он снова уткнулся в Ираидин живот. Та прижала сына к себе и скорбно произнесла:

– Неблагодарный ты, Вовик, человек! Не-бла-го-дар-ный и злой… Родной мамочке такое сказать! Господи! Что у меня за сын, – со слезами в голосе возопила Ираида Семеновна. – Чем я перед тобой провинилась, Господи, что родные дети меня за мать не считают?! – выкрикнула в небо оскорбленная женщина.