– Я тебя расстроил, девочка, – констатирует Всеволод Алексеевич. – Не бери в голову. Просто брюзжание старика. Вот уж не думал, что таким стану. Надеялся, раньше унесут. И лучше бы со сцены.

– Сейчас точно расстроите! Концерт останемся смотреть?

– Местной самодеятельности? Пожалей мой слух и свою нервную систему, я же начну комментировать. В особо язвительной форме!

– Отлично! Обожаю ваши язвительные комментарии.

– Да? Ну тогда остаемся!

Сашка узнала, конечно же, быстрее, чем он, у нее интернет всегда под рукой, рассылки в смартфоне приходят исправно. А ему позвонил кто-то из родственников композитора. Сашка услышала обрывки разговора.

– Да не может быть… Светлая память Николаю Павловичу… Столько песен… Нет, я не смогу, Оксаночка. Лерочка? Прости, милая. Нет, я сейчас не в Москве. И не буду. Но я передаю вам самые теплые слова поддержки…

Сашка входит в комнату, которая служит им и гостиной, и библиотекой, и чем угодно. Мрачный донельзя Всеволод Алексеевич сидит у окна и что-то выстукивает пальцами о подоконник.

– Николай Добров умер. Мне только что позвонили. Композитор, написавший…

– Я знаю, Всеволод Алексеевич.

Написавший три десятка детских песен, на которых выросло и ее поколение, и несколько предыдущих. И еще много лирических взрослых песен, куда менее известных, но не менее гениальных. И о чем сейчас думает ее сокровище, Сашка тоже знает. Поэтому садится в кресло напротив, оставив идею перегладить только что снятое с веревки белье. Успеется, сейчас есть задача поважнее.

– От воспаления легких, Саш. Вот ты мне скажи, как можно в двадцать первом веке от воспаления легких умереть? В Москве! Не последнему в стране человеку!

Сашка не знает, что сказать. Объяснять, что чудесному Николаю Павловичу было за девяносто, а в этом возрасте смертельно опасным может оказаться даже насморк, она совсем не хочет. Зачем Всеволоду Алексеевичу такие сведения? Он ведь на себя все примерит. Уже примеряет. И почему у него в глазах звериная тоска, тоже понятно. Доброва жаль, но дело не в жалости. Страшно осознавать, что его поколение уходит. Уже проще пересчитать оставшихся, чем ушедших. И Сашке тоже страшно.

– Не всегда болезнь можно задавить антибиотиками, – начинает Сашка пространно. – Не каждый организм к ним восприимчив. Антибиотики стали считать панацеей, население думает, что надо всобачить дозу посильнее и дело в шляпе. Еще и самолечением занимаются, сами себе назначают препараты. Потом бросают, у организма вырабатывается иммунитет. В следующий раз требуется большая доза, чтобы подействовало. Мы имеем все шансы через несколько лет получить поколение, которое вообще никакие антибиотики брать не будут.

Сашка старается увести разговор подальше от композитора, рассказать о медицине будущего, но замечает, что Всеволод Алексеевич ее не слушает.

– Саша, – перебивает он. – Воспаление легких – это же не причина смерти? Это диагноз. А причина должна быть более конкретной. Он задохнулся, да?

Сашке хочется взвыть. Главный страх Всеволода Алексеевича. Проблема, решения которой у Сашки нет. Объяснять бесполезно. Она до сих пор не знает, сколько раз его приступы доходили до серьезного удушья в той, прежней, жизни. В этой, новой, – ни разу. Сашка всегда успевала. Но и одного раза достаточно, чтобы в человеке поселился страх. А еще Сашка думает, как меняется с возрастом характер. Как судорожно цепляются за жизнь старики, в молодости рисковавшие ею легко и охотно. Цепляются, когда в их распоряжении лишь истаскавшаяся оболочка, доставляющая массу проблем. И не ценят здоровое сильное тело и саму возможность жить, когда впереди столько интересного. Иногда Сашке кажется, что рядом со Всеволодом Алексеевичем она сама стареет в разы быстрее. Сначала взрослела, глядя на него, раньше сверстников. Теперь стареет. Всё закономерно.