…Однако кончать университетское безобразие как-то надо было.

Чего раньше не случалось, Дума поутру в един час собралась. Шумели-галдели купцы и чиновники, но верх взял все-таки толстосум Тимофей Морозов. Забыв про бузотерившего сынка, он гневно призвал – погнать на университет казачков да разжиревших от безделья городовых! Ему резонно ответили: а что скажет Петербург? Что скажет новый император?! Ему ведь в Москве короноваться надо, не по крови же ехать. Слишком ретивому Тимофею Морозову кричали в глаза:

– Чем пустое болтать, ты на Красной площади лучше сынка-заводилу выпори!

– И-и… выпорю!.. Заодно и нашего полицейского бездельника. За что мы ему такие деньжищи платим?

Денежки гласный Московской городской Думы, он же владелец крупнейших Никольских мануфактур, умел считать. И не только прибытки, но и убытки. Один позор во что Москве обойдется?! Подмасливать-то нужно будет уже не своих толстомордых бобиков, а чинуш петербургских, золотокафтанных…

– Есть у нас полиция аль нет? – Морозов и в Думе расходился, как у себя на фабрике. – Подать сюда обер-полицеймейстера!

Обер-полицеймейстер у себя в канцелярии грозил:

– Как я вот твоего сынка Саввушку-наследника выволоку за ворот – запоешь другим тоном, миллионщик! Заодно и графьев, всех этих Олсуфьевых и Толстых-сыночков!

Но графья ночь гуляли у Тестова, полицейские им еще и под козырек брали. А сынки купеческие у ограды университетской костры жгли да через ограду еще и прозябших казачков подпаивали. Дела-а!..

Надо было звать университетское начальство. Поутру их всех с полицией привели.

Но ректора, полуживого от страха старика-филолога, освистали всем актовым залом. А купеческий сынок Савва Морозов ради потехи с ногами даже на кафедру вспрыгнул и трепака оторвал, улюлюкая:

– Ой, люшеньки… наши старые подбрюшеньки!..

Графья сигарами нагло и безобразно дымили.

Вокруг купеческого сынка и с юридического, и с медицинского факультета шалопаи крутились. Петицию в Петербург писать надумали. Слава богу, не слишком крикливую. Но будущий юрист Сашка Амфитеатров тут же петицию осудил, своим голосищем покрывая зал:

– Неужели вы не понимаете, что из петиции ничего не выйдет? Она рассчитана на разумное внимание, а встретится со стеной. Разве у стены есть разум? Прямой резон – принять петицию за студенческий бунт. Такой ветер дует из Петербурга. Я убежден, что Манеж уже занят войсками и в Охотном ряду дан новый приказ мясникам – бить студентов. Нас не пожалеют. Любая смиренная и благоразумная петиция – верная дорога к разгрому студенчества.

– Может, хватить красным звоном во все колокола? – спрыгнул с кафедры купеческий сынок.

– Может, сразу выборное представительство? Земельный передел? – поддержали его. – Эмансипацию бабам? Равноправие евреям? Восьмичасовой рабочий день? Как считает будущий мануфактур-советник Савва Морозов?

– Не надо ёрничать, – набычился тот. – Хоть бы одна из всего этого.

Амфи не слушал перепалку, а свои прожекты развивал:

– Как вы не понимаете: если студенчество выступит с любой программой, то вся либеральная Москва с ума сойдет. С шестидесятых годов за довершение реформ говорят и пьют, кто водку, кто шампанское, смотря по карману, а толку? Провозглашают тосты, потом неделю дрожат. Неужели не предвидите, что если мы поднимем красные флаги и рявкнем: «Конституцию!» – то все наши милые либералы, вся эта мизерия, не только попрячется по норам, но тайно даже будет аплодировать казакам и охотнорядцам, избивающим студентов.

– Без работного люда открытое выступление – бессмыслица, – вдруг разумный голос у купеческого сынка-фабриканта прорезался. – Но союзник наш еще в пеленках, еще лапками бессмысленно барахтает. Хотите такого же избиения, как в Петербурге, у Казанского собора?