— Моя матушка много лет, еще до смерти папеньки, жила на нашей прежней даче, что на Черной речке, где Новая деревня, знаете? — Александра Васильевна подняла на него несмелый взгляд.

Кошкин машинально кивнул.

— Для летнего времяпрепровождения мой брат, Денис Васильевич, приобрел участок земли возле Терийок[2] и отстроил там прекрасный дом — но матушка в том доме никогда не бывала. Говорила, что любит старую дачу на Черной речке, что там ее сад и ее великолепные розы, которые в нашем северном климате буквально ни одного дня не смогут прожить без ее забот.

— Что же — ваша матушка сама ухаживала за розами? — изумился Кошкин.

— Да, матушка не чуралась возиться с землей — ей это нравилось. Но, конечно же, в ее распоряжении имелись и садовники… — Александра Васильевна в очередной раз поправила и без того аккуратную манжету на рукаве, потом одернула себя и, не зная, куда деть руки, в конце концов сжала их в замок — крепко, до натянутой ткани на костяшках пальцев. — Уже два года ей помогал молодой человек, пришлый, из финнов. Его имя Йоханнес Нурминен. Ганс — как звала его матушка. Матушка всегда хвалила Ганса и отзывалась о нем очень тепло… Помогала деньгами, даже взяла в кухарки его сестру с больной дочкой, из жалости. Так вот, четыре месяца назад, в мае, маму… — Александра Васильевна еще крепче сцепила пальцы и ниже наклонила голову, говоря буквально через силу, — маму нашли мертвой в той злополучной усадьбе. Кто-то разбил ей голову, очень сильно ударил… она смогла убежать, спрятаться в подсобном помещении — в садовницкой. Закрылась там изнутри на все замки и… ждала помощи. Но помощь так и не пришла. Мой брат, Денис Васильевич, забеспокоился первым и поехал навестить матушку. И нашел ее уже мертвой. А на стене мама написала, кто это сделал.

— Она написала имя?

— Только первую букву имени — «Г». Дальше неразборчиво. Однако полиция, как только узнала про Ганса, тотчас решила, что она хотела написать его имя, но не успела.

Кошкин теперь удивился, почему сказанное Александрой Васильевной так сильно расходится с тем, что он об этом громком деле слышал. Он действительно не вникал в суть расследования, пока оно велось, но из того, что читал в газетах и слышал в кулуарах, было очевидно — полиция сыскала душегуба, и никаких сомнений нет, что виновен именно он. По словам же этой невзрачной дамы выходило, что коллеги Кошкина схватили чуть ли не первого встречного. Что-то здесь не так. И Кошкин, признаться, гораздо более был склонен доверять своим коллегам, чем этой женщине.

— Надпись на стене — единственное доказательство против Ганса? — придирчиво спросил он.

И женщина явно очень нехотя выдавила:

— Нет. Кто-то забрал деньги, дорогие картины и ювелирные украшения из маминых комнат. И тогда полиция решила, что Ганс стал требовать у матушки денег, та отказала, и он ударил ее. А когда матушка убежала и заперлась, то Ганс якобы вошел в дом и ограбил его. Но это абсурд! — Александра Васильевна еще раз подняла на Кошкина глаза, в которых теперь стояли слезы. — Во-первых, я часто бывала у мамы, я знаю Ганса — он не позволил бы себе ничего подобного! Требовать… боже мой, только не он! А во-вторых, матушка никогда ему не отказывала прежде. Она и сладости раньше передавала малышке Эмме, его племяннице, и мои детские игрушки, и одежду! Отчего бы она вдруг отказала? Матушка не была алчной женщиной! Ну а в-третьих, я сама, своими глазами видела ту надпись на стене, и мне показалось — хотя вторая буква начертана крайне неразборчиво, а третья и вовсе не читаема — что там явно значится «Гу», а не «Га». «Меня убил Гу…» — так написала матушка! И все же мои доводы полиция не услышала: Ганса схватили и арестовали. Скоро состоится слушание в суде, а потом… его повесят.