– Моя дочь здесь, – тихо сказал Иннокентий. Ему не хотелось говорить об Ане, не хотелось просить, выпрашивать, но иного в голову не приходило. – Я много совершил в жизни, чего… о чем жалею, это…

– Я не священник, давайте без исповедей.

Иннокентия будто ошпарило. Шея у него вспотела, в солнечном сплетении жгло. Он посмотрел в лицо инспектора – спокойное, равнодушное, пустое, как бы обескровленное ежедневными очередями из бывших и настоящих зэков.

Это же лицо висело в коридоре, на доске почёта.

Наверное, хороший работник, подумал Иннокентий.

Приходит за пятнадцать минут на службу, уходит в десять вечера. Показатели перевыполняет.

Отличный работник.

– Знаете, сколько вас, – инспектор очертила взглядом Иннокентия, – вот таких, являются сюда и говорят этими же словами? А на второй день вы прирезаете кого по пьянке. Или тащите телевизор у соседа.

Она вновь взялась за бумаги, но уже на постановлении суда её лицо изменилось.

– Ну да, ещё с такими наклонностями. Езжайте-ка вы лучше в Ростов. Пусть там с вами возятся, разбираются…

Холодные её глаза лениво изучали документы. Холодные глаза человека, который мастерски научился не замечать чужую беду. Который ежедневно «проходит мимо». Глаза чиновников, кадровиков, бухгалтеров, прапоров, депутатов и президентов.

Костян смотрел так же.

Нет, это со зла. Костян только притворялся частью этой своры, но, кажется, ещё сохранил подобие души. Иннокентий тоже притворялся: на зоне иначе никак.

При мысли о колонии навалилась тяжесть, бессилие.

Он пережил зону как грипп, как долгую затяжную болезнь, он не сломался и не ожесточился, и не превратился в жалкое подобие человека, в тех паскуд, которые пили и ели с тобой из одной чашки, а потом стучали на тебя. Он пережил, сдюжил. Было сродни чуду вытерпеть эти пятнадцать лет, но ничто не проходит бесследно, и для него не прошло – сил не осталось.

Ну что он рыпается? Куда? Зачем? И не таких ломали – и более сильных, и более умных. Смирись или подстройся. Прогнись.

– Я могу починить проводку.

Инспектор замерла. Губы ее вздрогнули.

– Что, простите?

– Отопление. Канализацию, – продолжил Иннокентий. – Заменю дальняк… то есть унитаз, раковину. Всё, что плохо работает. Делаю шлакоблоки, тротуарную плитку, облицовочную, рамы для окон, двери, тапочки, чулки, носки… Кроме компьютеров. В них я не силён. Как-то не успел…

Она, явно растерявшись, взяла одну из бумаг, положила обратно. Глаза её слегка округлились, улыбка удивления рисовала ямочки на щеках.

– Вы осознаете, что лицу при исполнении предлагаете взятку унитазом?

– Всё когда-то ломается.

Секунд тридцать они молча изучали друг друга, затем инспектор подняла трубку городского телефона и набрала цифры: 8, 8, 9, 7… Трубка упала обратно на базу. Женщина проредила пальцами густую, как шторы, чёлку, приосанилась.

– Вы, насколько я понимаю, знаете Герасимова? – спросила она.

Иннокентий медленно кивнул.

– Не отца – сына. – уточнила инспектор. – Следователя.

Чуть помедлив, Иннокентий снова кивнул.

– У нас с ним некоторая договорённость… – она для вида выровняла бумаги и переложила с места на место. – Скажем, есть какой-то знающий, умудрённый годами… так сказать, «альтернативно» одарённый человек. И этот человек использует свои «знания» во благо государства и общества. Сообщает, когда надо. Предупреждает, когда надо. И за это получает…

Инспектор взяла из пачки листовку каких-то праймериз и отпустила над мусоркой. Листовка скользнула вниз, громко стукнула о край ведра и повалилась на бок.

– Ну, некоторые поблажки.