Вру – потряхивает, больно уж атмосфера давящая. А мы еще даже внутрь не вошли!

Обернувшись к многочисленным спутникам (две новых красивых младших лейтенантки и такого же чина КГБшный «плясун», Андрея оставили в Варшаве, откуда он поедет в Берлин чинить ногу), дал им шанс слиться без последствий.

– Последний шанс, товарищи! Там, – указал рукой на ворота за моей спиной. – Нас ждут только горе и чужая, но от этого не менее ужасная смерть. Зверства нацистов знакомы всему миру, и лишних подтверждений не требуют. Я сюда иду, потому что мне это нужно как творческой единице, но вам убивать настроение на много недель вперед совершенно необязательно. Если кто-то хочет вернуться в гостиницу, никто вас не осудит.

Разумеется, никто и не подумал отказаться.

– Простите, Леонид Матвеевич, я сильно нервничаю, поэтому буду много говорить, – заранее извинился я перед МИДовцем, который у нас на полставки экскурсовод. – Постараюсь не перебивать, но, если вдруг такое случится, заранее прошу прощения, – повысив голос, чтобы было слышно всем, перешел в психологически комфортный режим политинформации. – Изначально термин «концентрационный лагерь» был лишен леденящих кровь ассоциаций и восходит к испанским «campos de concentración», применявшихся испанцами во время войны за независимость Кубы – в них интернировали мирное население, но без цели уничтожения. Популярность термин обрел во время англо-бурской войны из-за английских лагерей для гражданского бурского населения. Безусловно, национализм – целиком и полностью изобретение наших просвещенных европейских коллег, но даже англичане, которые, на минуточку, главные колонизаторы в истории, не догадались использовать заключенных так, как адепты Третьего Рейха, что, впрочем, не делало пребывание буров в гостях у англичан более приятным – голод, болезни и зашкаливающая смертность, в том числе среди детей, были и там. Немецкая прагматичность в концепции «уничтожения трудом» здесь не при чем – банально потому, что не существует имманентных определенным народам уникальных черт. Суть в прибыли, которая для капиталиста важнее всего на свете. Словосочетание «рабский труд» для них звучит ангельским хором, ведь гарантирует практически полное отжатие произведенной рабом прибавочной стоимости.

Вошли в ворота, и я указал на «запретку»:

– Мысленно проецируем сюда лающих овчарок и солдат Рейха с автоматами. Все это освещается прожекторами, а с вышек на нас смотрят старые добрые пулеметы. Я не пробовал, поэтому даже не представляю, насколько страшно было ходить в атаку подавлять пулеметные точки – это не про концлагерь, а про мужество наших отцов и дедов, благодаря которым мы пришли сюда на экскурсию, а не были загнаны силком в качестве ресурса. Дядь Вить, а вы воевали? – вдруг дошло до меня, что нашему полковнику слегка «за пятьдесят».

– Воевал, – подтвердил он. – В пехоте, с сорок второго и до Берлина. Да, Сережа, на пулемет ходить очень страшно, но, когда идут все, не ходить нельзя, – ответил и на завуалированный вопрос. – А главное – если на пулемет не пойду я, на него придется идти моим детям и внукам.

И ведь ни слова про фронтовое прошлое до этого не сказал.

– Были концентрационные лагеря и в нашей истории, – продолжил я. – В первую очередь можно вспомнить лагерь для турецких военнопленных и интернированных граждан российского, персидского и турецкого подданства на острове Нарген, через который за 1915–1916 годы прошло около двадцати тысяч людей. Выжило подавляющее большинство, но обольщаться не нужно – детей голодом морили и там, пусть и неумышленно, а из-за нежелания тратить ресурсы. Словом – капитализм и концентрационные лагеря до недавних пор шли рука об руку, и мы должны об этом помнить. У меня пока все, Леонид Матвеевич.