Я разглядываю свои ноги. Выясняется, что вопреки всем подозрениям мозоли все еще не лопнули. Мутно-прозрачными жемчужинами возвышаются они на моих пальцах, ревностно оберегая розовое, стертое до крови мясо, пульсирующее под ними. Старик смотрит сочувственно:

– Окунуть ножик в спирт и проткнуть их, – советует он, артикулируя каждое слово медленно и понятно, и где этот тип умудрился так стереть себе ноги?

Я киваю, благодаря его за совет, потом осторожно натягиваю ботинок и ухожу, махнув на прощание рукой сквозь дверную занавеску. Мы добираемся до города вечером, и я едва держусь на ногах. Чжу Хаи приходится меня все время подгонять.

– Ну еще пару шагов! – призывает он, когда я снова останавливаюсь, прислонившись к стене, и отказываюсь двигаться вперед. Мои ноги – бетонные колонны, а в ботинках течет металл. – Скоро мы встретим твоих друзей!

Мы находим комнату с отваливающейся плиткой и осыпающейся краской, но она хорошо отапливается. Этот факт доставляет нам бесконечную радость.

Когда приходит Сяо Чай со своими друзьями, чтобы забрать фотоаппарат, я как раз заканчиваю прокалывать мозоли и дезинфицировать их. Некоторые мозоли уже начали кровить.

Сяо Чай смеется, глядя на мою электрическую зубную щетку. Он нажимает на кнопку и качает головой: «Ты, упрямая собака, уже еле ходишь, но электрическая зубная щетка всегда при тебе. Прямо коровье очко».

Точнее, он сказал «niubi», это из пекинского жаргона, если переводить цензурно, то что-то чертовски крепкое – в положительном смысле. Например, коровье очко. Можно пробормотать, например, довольно поглаживая живот: «Это пиво – реально коровье очко», или, к примеру: «Старик, ну ты здоров пить коровье очко!»[2].

С трудом натянув сланцы, ковыляю вместе с остальными на ужин.

Следующий день мы проводим с Чжу Хаи в гостинице, едим, рассказываем друг другу истории, пишем в блог, а на следующий день он берет меня с собой на мастер-класс по тхеквондо.

Я приятно провожу время: я вольготно расхаживаю по спортзалу и фотографирую в свое удовольствие тхеквондистов в их белых балахонах. Днем организаторы пригласили нас с Чжу Хаи на обед, и я заказал рыбу, а мне принесли огромную рыбью голову. Мне непонятно, что с нею делать, а всем смешно.

На вечер мы покупаем жаренную на гриле курицу, пакетик чипсов, несколько йогуртов и две бутылки колы и устраиваем прощальный ужин под светом нашего пыльного плафона. Мы пьем за «Троецарствие», за дружбу, за то, чтобы я как можно скорее добрался до западной части Китая, чтобы мы снова могли встретиться и отведать вместе китайского фондю.

На следующий день мы расстаемся. Чжу Хаи снова натягивает свои перчатки и поправляет кепку, снова звучат слова прощания, снова я провожаю его глазами, и снова он исчезает среди машин.

Потом и я начинаю свой путь. Но вскоре выясняется, что мои мозоли так и не прошли, а еще через пару километров я должен признать, что и сам не могу идти дальше. Проходя мимо недорогого отеля, я решаю остановиться, снимаю комнату, складываю вещи.

И отправляю эсэмэску близняшкам: «Планы изменились, остаюсь в Баодине. Придете?»

Четыре дня спустя ранним утром я выхожу на шоссе. Весь мир окутал густой, всепоглощающий, всепрощающий, всепреображающий туман. Туман, который стирает все неважные подробности, обращает поля в бескрайние океаны, а крестьянские дома – в одинокие подводные лодки, то тут, то там поднимающиеся из бездны.

В общем, я рад, что наконец покинул город. Стоя на мосту, я смотрю вниз на мутное болотце. Оно покрыто мучнистой зеленой тиной, на которой скапливаются листва и мусор, и лишь кое-где слабо поблескивает вода.