– Мне кажется, – сказал я, подняв глаза на Шерлока Холмса, – в дверь позвонили. Кто может прийти в такой час? Кто-нибудь из ваших друзей?

– Кроме вас, у меня их нет, – ответил он. – И я предпочитаю обходиться без гостей.

– Значит, клиент?

– Если так, то по очень серьезному делу. Ничто иное не заставило бы человека выйти из дома в такую погоду и в такое время. Но, полагаю, просто приятельница квартирной хозяйки.

Однако Шерлок Холмс ошибся в своем предположении, так как в коридоре послышались шаги и раздался стук в дверь. Он вытянул длинную руку и повернул лампу так, что ее лучи падали не на него, а в сторону свободного стула, на котором предстояло сидеть пришедшему.

– Войдите! – сказал он.

Вошел молодой человек лет двадцати двух, не больше, с ухоженной внешностью и элегантно одетый, с некоторой утонченностью и деликатностью в манере держаться. Зонт, с которого текла вода, и длинный блестящий непромокаемый плащ напоминали о непогоде, которая его не остановила. В сиянии лампы он тревожно огляделся, и я увидел, что лицо у него бледное, а веки набрякли, точно у человека, снедаемого страшной тревогой.

– Я должен извиниться перед вами, – сказал он, поднося к глазам пенсне в золотой оправе. – Надеюсь, я ничему не помешаю. Боюсь, я внес в вашу уютную комнату следы бури и ливня.

– Дайте мне ваш плащ и зонтик, – сказал Холмс. – Повешенные на этом крючке, они скоро высохнут. Вы приехали, как вижу, с юго-запада.

– Совершенно верно, из Хоршема.

– Смесь глины с мелом, которую я вижу на носках ваших ботинок, сомнений не оставляет.

– Я пришел попросить совета.

– Его получить не трудно.

– И помощь.

– С этим бывает потруднее.

– Я слышал о вас, мистер Холмс. Слышал от майора Прендергаста, как вы спасли его, когда в Танкервильском клубе вспыхнул скандал.

– А, да. Его ложно обвинили в шулерстве.

– Он сказал, что вы способны разгадать что угодно.

– Он преувеличил.

– Что вы никогда и никем не были побиты.

– Я был побит четыре раза – три раза мужчинами и один раз женщиной.

– Но это же малость в сравнении с вашими успехами.

– Да, правда, обычно я добивался успеха.

– Как, уповаю, будет и в моем случае.

– Прошу вас, придвиньтесь поближе к огню и расскажите мне подробности вашего дела.

– Оно крайне необычное.

– Как и все, попадающие ко мне. Я последняя инстанция.

– И все же, сэр, я сомневаюсь, что вам со всем вашим опытом приходилось сталкиваться с более необъяснимой и таинственной цепью событий, чем те, которые обрушились на мою собственную семью.

– Вы пробудили мой интерес, – сказал Холмс. – Прошу, сообщите нам все существенные факты с самого начала, а затем я расспрошу вас о тех деталях, которые покажутся мне особенно важными.

Молодой человек придвинул стул ближе к камину и протянул промокшие ноги к пылающему огню.

– Меня зовут, – сказал он, – Джон Оупеншо, но мои личные дела, насколько я понимаю, не имеют никакого отношения к этому жуткому делу. Оно, так сказать, фамильное, а потому, чтобы факты стали вам ясны, мне придется вернуться к тому, с чего все началось.

Вам следует узнать, что у моего деда было два сына – мой дядя Элиас и мой отец Джозеф. У моего отца был заводик в Ковентри, который он расширил в то время, когда велосипеды вошли в широкое употребление. Он запатентовал неуязвимую шину Оупеншо, и дела шли столь успешно, что он смог продать завод с большой выгодой и уйти на покой обладателем солидного состояния.

Мой дядя Элиас в молодости эмигрировал в Америку и стал плантатором во Флориде, где, насколько было известно, весьма преуспевал. В дни войны он сражался в армии Джексона, а затем под командованием Гуда и получил чин полковника. Когда Ли капитулировал, дядя вернулся на свою плантацию, где оставался еще три-четыре года. Примерно в тысяча восемьсот шестьдесят девятом или семидесятом году он вернулся в Европу и купил небольшое поместье в Сассексе вблизи Хоршема. В Штатах он нажил весьма значительное состояние, и причиной его отъезда явилось его отвращение к неграм и неприятие политики республиканцев касательно предоставления им права голоса. Он был холостяком, жестким и вспыльчивым по натуре, сыпал грязными ругательствами в минуты ярости и предпочитал уединенный образ жизни. Сомневаюсь, что за все годы жизни под Хоршемом он хотя бы раз побывал в городе. У него был сад, два-три луга вокруг дома, и там он совершал свои прогулки, хотя часто неделями не выходил из своей комнаты. Он неумеренно пил бренди и был заядлым курильщиком, но избегал общества, не искал дружбы ни с кем, включая родного брата.