Он поднялся и крикнул изо всей силы:

– Хас!

Это грубое слово, это значит: молчать!

Редко он разворачивал свой нечеловеческий голос до полной ширины, как на этот раз; большинство из присутствующих никогда этого голоса и не слышало и не подозревало, что бывают такие объемы звука. Возглас его ударил по всей массе воздуха как бы сразу со всех сторон; за версту и дальше от Бергамова дома, в городе, он прервал гомон туземной черни; сторожа, избивавшие десятских, на минуту остановились, подняв толстые хлысты и встревоженно оглядываясь; а в саду Бергама замолчали птицы в листве на мгновение и люди надолго; только «шакалы» шарахнулись от своего стола и стали двумя рядами за Самсоном; все остальные не шелохнулись, только повернули головы. Не одна неожиданность грохота была в этом окрике, но и другое: что-то от Самсонова роста, от его плеч, вдвое шире спины любого человека, от тяжелой шеи, на которой казалась маленькой косматая голова, от гранитных мускулов под волосатой шкурою рук – весь облик Самсона был в этом реве, напоминание о нечеловечьей, фантастической силе, против которой безумием было бы поднять руку.

– Прощай, Тимната, – спокойно сказал Самсон среди полной тишины. – Больше вы меня гостем этого города не увидите; от вас зависит, чтобы не увидели меня врагом. Кому править Ханааном – это решится не на пиру и не словами. Пока – разойдемся за межу; ваше – ваше, мое – мое. Что мое, то я отберу, когда придет время… когда мне захочется. Что ваше, то вы получите. Заклад я уплачу. Я его не проиграл; загадка моя была совсем не та; но это не важно – моей телицей вы пахали, мне и платить за потраву. Что это было? Тридцать плащей из расшитого шелка? Вы их получите; и вышивка на них вам понравится: это будет работа не наших, а ваших искусниц. Прощай, Тимната, – и помни о меже: не переступишь.

Он повернулся к тестю.

– Прощай пока, Бергам, – сказал он. – Ты хороший человек, и не твоя это вина. Вина моя: прости меня.

Семадар к нему подбежала, протянула руки, хотела что-то сказать. Он отмахнулся, как от шмеля.

– Иди прочь от меня, – проговорил он негромко, но отчетливо; все слышали. Бергам побагровел и начал было слово; но Семадар, плача, бросилась ему на грудь, и он занялся ею.

Самсон пошел, и «шакалы» за ним; Ягир впереди, Нехуштан, доедая сочную фигу, последним.

Дом Ахтура был тоже за городской стеной, но много дальше от города, к западу, у самой дороги в Аскалон. Дней через десять, поутру, дворецкий его нашел на крыльце аккуратно увязанный тюк; в нем оказалось тридцать шелковых накидок, какие филистимляне надевали по праздничным случаям; не все были новые, но все хорошей работы.

У Ахтура не было сомнений, что накидки филистимские и что Самсон кого-то где-то ограбил. Но так до самой смерти своей и не узнал он, где и кого: под Аскалоном в загородный дом местного сановника поздно вечером, во время многолюдного званого пира, ворвалась шайка с великаном во главе; они убили несколько стражников и рабов, поколотили и раздели хозяина и гостей и пропали бесследно.

Из Аскалона Самсон вернулся прямо в Цору, ко времени жатвы. После уборки, взяв с собой Ягира и Нехуштана, он ушел, как обещал, в обход селений Дана разбирать тяжбы.

В самом деле, мала и тесна была Данова земля и оттого полна раздоров. «Дан судит и рядит», – насмехались соседние колена. В каждой деревне была ссора из-за того, что сосед у соседа ночью передвинул межевые знаки. На каждой десятой корове лежало обвинение в потраве. Вообще земледельцы ненавидели скотоводов. «Для малого стада, – жаловались они, – нужно столько земли, что посей на ней пшеницу – прокормишь целую деревню». Была округа, где человеку в шерстяной одежде опасно было показаться среди пахарей, а человеку в рубахе изо льна – среди пастухов; если же забрел бы туда чужак, не знающий местной злобы, в платье, сотканном из смеси льна и шерсти, плохо пришлось бы ему среди тех и других. Скотоводы еще были не так свирепо расположены – вероятно, потому, что их было меньше и они реже селились скопом; но у земледельцев убить тайком пастуха не считалось за грех.