Мы с Линдси чувствовали, как сильно нас тянет друг к другу, и Линдси решила не сопротивляться влечению, а, наоборот, принять, все время обнимала меня, брала под локоть, держала за руку, целовала в щеку, прижималась. Оба, однако, понимали: дальше дело не зайдет. Она встречалась с другими парнями, я – с девушками, но мы всегда знали про себя, что в каком-то смысле принадлежим друг другу. Именно про себя, ведь вразумительно сформулировать это было невозможно. Мы словно берегли друг друга для друг друга – полная, казалось бы, бессмыслица.

Однажды на втором курсе мы с Линдси пошли потанцевать. И она и я только что покончили с очередными интрижками – как всегда, одновременно. Я расстался с израильтянкой по имени Ронит, студенткой музыкального факультета, любившей зажигать свечи и слушать музыку после секса, лежа в постели. Симпатичная, свеженькая, но встречался я с ней, пожалуй, только по одной причине: она была не против. Ронит, видно, это поняла, однажды пригласила меня выпить кофе и явилась с бумажным пакетом, в котором лежали все мои книги, диски и одежда, забытая у нее в комнате. Линдси только что разошлась с Гордоном, Парнем на “Порше”. Прибавить о нем нечего.

Мы пошли в “Раскалз”, и во время медленного танца под Nothing Compares to You Линдси сказала:

– Знаешь, Бен, ты, кажется, единственный знакомый, еще не попытавшийся уложить меня в постель.

– А я никогда не спешу.

– У меня не было друга лучше, Бенни.

Я посмотрел на нее:

– А мы в самом деле друзья?

– Мы больше чем друзья.

– Кто же мы? – спросил я без раздражения, с искренним любопытством. – Не любовники же.

– Мы и больше чем любовники.

– Что же остается? Платоническая любовь?

Она приблизила губы к моему уху:

– Не думаю.

Мы покачивались в танце под Шинед О’Коннор, оплакивавшую увядшие цветы.

– Ну так кто мы? – не унимался я.

– Почему нужно обязательно давать определение? Мы единичная категория. Новый вид.

– То есть результат естественного отбора?

– Вроде того.

– Что ж, это в мою пользу. – Я притянул ее ближе.

Она засмеялась и крепко меня обняла.

– Так или иначе, знай, что я в самом деле очень тебя люблю. Ты обо мне заботишься.

– Я о тебе забочусь, спят с тобой другие. В чем же мой интерес?

Она наклонилась ко мне и мягко поцеловала в губы, чего раньше никогда не делала.

– А тебе за это поцелуй.

– Добавь язычок, и будем считать его зачетным.

– Извращенец.

– Дразнилка.

– Мы болтать пришли или танцевать?

И мы продолжили танцевать.

На следующий день я пошел разводиться. Сара и наши юристы уже ждали в конторе. Сара была в голубой льняной юбке, хорошо сочетавшемся с ней пиджаке и белой футболке. Я знал почти наверняка: накануне она ходила по магазинам, чтобы как следует экипироваться и уж точно разбить мне сегодня сердце, но все равно видеть Сару такой красивой было нелегко. Я вдруг почувствовал себя неловко в джинсах и тенниске. Никто не сказал мне, что для развода существует особая форма одежды.

Я вошел с секретаршей, Сара оторвалась от бумаг и поглядела на меня:

– Привет, Бен. Надеюсь, ты принес свои экземпляры?

– Я думал, они у тебя.

– Что?! – она вытаращила на меня глаза.

– Шучу. Тут они.

Она усмехнулась, скрестила загорелые ноги. Красота Сары была, так сказать, математической. Лицо совершенно симметрично: глаза равноудалены от носа, который сам по себе символ торжества геометрии, губы, слишком тонкие, чтобы можно было их надуть, поджаты в складку точно посередине между кончиком носа и острием подбородка. Каждая черта – образчик правильности, общее впечатление – порядок и логика. А в глубине глаз мелькали уравнения.