– Щас, – сказал Чак. – Можешь на это не рассчитывать.

Положив трубку, я понял, что смотреть, как Сталлоне теснит вьетконговцев накачанным прессом, сил больше нет. Включил компьютер, полистал первые главы последней своей пробы пера. За время работы в “Эсквайре” я начал писать, должно быть, с полдюжины романов – в действительности один и тот же роман, к которому заходил с разных сторон, но так и не зашел. Пытаясь передать общую атмосферу эмоционального опустошения, я никак не мог выдержать нужный тон. Читал Джея Макинерни и поражался, с какой легкостью ему удается пропитать своих героев и сам город мрачным духом пренебрежения к пустоте жизни. Не то чтобы я пытался подражать Макинерни. Я, конечно, посетил недостаточно ночных клубов, недостаточно встречался с моделями, недостаточно ночей проводил без сна, балуясь наркотиками с друзьями-интеллектуалами, выпускниками элитных частных школ, чтобы хотя бы приблизиться к предмету его повествования. Но я завидовал масштабу жизненного опыта Макинерни, способности без всяких усилий извлекать из этого опыта нужное и давать читателю ощущение причастности к изображенному миру, даже если читатель вовсе к нему не причастен. Не принадлежа к какой-либо определенной субкультуре, я не мог найти для героев подходящих декораций. Использовать в качестве контекста свою жизнь на Манхэттене, даже самую беспросветную ее часть, не получалось, оттого я чувствовал себя подавленным и вообще существующим в каком-то вакууме. Чем, спрашивается, я занимался последние восемь лет и как собираюсь создать нечто стоящее, если даже собственные переживания меня ничуть не воодушевляют?

Писать после всего этого я, ясное дело, уже не мог. Разделся, окинул взглядом свой голый торс в зеркале ванной, зачем – не знаю. Сделал кое-как растяжку и несколько наклонов, поймал в зеркале собственный взгляд и, вдруг застыдившись самого себя, ретировался в душ. В душе я не просто смываю грязь очередного осевшего на мне нью-йоркского дня. Для меня он вроде камеры сенсорной депривации, в какой якобы спал Майкл Джексон. Помести меня в ванну, и уже через пять минут я испытаю непреодолимое желание выскочить оттуда, а вот в душе могу находиться часами. Здесь мне лучше всего думается.

Я думал о Джеке, думал о Линдси. Что я могу изменить в отношениях с ними? Думал о Саре и спрашивал себя, грустно ли мне потому, что она ушла, или просто потому, что и про нее я думал – это навсегда, а оказалось, нет. Печалюсь ли я? Или расстраиваюсь, что не опечален? Дружба, любовь, молодость, удовлетворение – как они скоротечны. Когда я наконец вышел из душа, подушечки пальцев сморщились черносливинами. Мои руки превратились в руки старика.

Впервые я заговорил с Линдси на вечеринке в “Тузах и восьмерках”, зимой, на первом курсе. Я наблюдал за ней уже не первую неделю, наблюдал и приходил в уныние – даже не потому, что не осмеливался к ней подойти, скорее, потому, что не мог выбросить ее из головы. Когда я встречал Линдси на территории кампуса, она всякий раз болтала с каким-нибудь новым парнем, и каждый из этих парней оказывался оригинальнее меня и выше ростом. Я их классифицировал. Борис – Студент-киношник. Сайрус – Гитарист-анорексик. Мэтт – Белый парень с дредами. Терон – Обкуренный поэт. Я усердно терзал мозги, выдумывая некий оригинальный трюк, чтобы переименовать себя из Бена, Нормального парня, в кого-нибудь другого, но вдохновение не посещало. Я против этих парней был все равно что Брайан Адамс со своей гитарой против хард-роковой группы.