Титания подобрала вельветовую юбку и присела перед дубом на корточки, топчась в замшевых сапожках на хворостяной подстилке – даже на давно осыпавшихся сучьях проклевывались зеленые почки. Тогда она коснулась корней дерева, выступающего над ними, рукой провела вперед-назад, вправо-влево, собирая грязь и землицу. Шершавые на ощупь, заскорузлые… Чешуйки темной коры цеплялись за кончики пальцев, и даже золотые чары не могли пробиться сквозь нее. Зелень, которой все поросло здесь, служила дереву доспехом.

– Это не болезнь, – поняла Титания и брезгливо отдернула руки от корней. – Все гораздо хуже. Это лето.

Не искусственное и вымученное, а самое настоящее, чистое, какое она в последний раз видела лишь в Волшебной стране. Неудивительно, что профессор Цингер так разволновался: когда‐то он прибыл в Самайнтаун именно ради изучения вечной осени и ради того, чтобы бросить ей вызов. И прямо сейчас нечто действительно победило ее, вот только без его участия и помощи. Ничего и никогда раньше не цвело в оранжерее столь ярким цветом и, что куда важнее, не могло так цвести априори. Любой, кто жил в Самайнтауне, знал: другим временам года здесь не место. И то, что осень почему‐то уступила, подняла голову из-под косы, было предзнаменованием дурным, как разбившееся зеркало.

А затем между зеленых деревьев, сбоку от Титании, словно бы в доказательство этого промелькнула тень.

– Кто здесь?

Титания резко выпрямилась, повернулась. Хворост хрустнул под ее сапогом. Вокруг вдруг стало столько цветов, что зарябило в глазах. Она сощурилась, чувствуя тревогу, какую испытывают люди, оказавшись в полной темноте. Титания темноты сроду не боялась – она в ней родилась, видела, жила, дышала. Но тень, скользнувшая в другую сторону, была чернее, чем та ночь, из которой Титания однажды вышла. Зрачки сузились, и взгляд, как когти, ухватил бегущий силуэт за край.

То была не птица – в оранжерею пробирались лишь самые мелкие из них, синицы или воробьи. То был не зверь – профессорские кошки крепко спали в это время суток. Да и тень была чересчур крупна для них, а затем, когда показалась снова, и вовсе приобрела очертания мужчины. Высокого, с широкими плечами и в сером пиджаке. Пуговицы на нем углились, грязные, пепельная кожа напоминала залежалую газету, а из поредевших каштановых волос торчали листья. Из провалившихся же глазниц на Титанию смотрели бельма, но она все равно узнала цвет, который они подернули, – карий.

– Артур?

Титания никогда не думала, что снова услышит это имя, тем более из своих же уст. Она прижала ко рту ладонь, будто пыталась проглотить его назад, но черный дуб ее услышал. Тень, очевидно, тоже. Нет, не тень… Мертвец. Он застыл, обернулся, объятый зеленью кустов, как изумрудным пламенем, и безжизненные глаза уставились на Титанию в упор. Асфоделий, высеченный на ее плече, забился в такт испуганному сердцу.

После Осеннего Равноденствия в середине сентября, когда начиналась темная половина года, Тита всегда начинала понемногу сходить с ума. Своего апогея ее сумасшествие достигало в конце октября – тридцать первого его числа, в Самайн, что здесь носил название Дня города. Именно в этот день Неблагой двор вступал в свои права в Волшебной стране, смещая двор Благой, и грань между мирами истончалась настолько, что позволяла надорвать и вспороть ее когтем. Именно в такой день Титания однажды и сбежала в мир людей. Именно в такой день она могла бы понять и принять, что увидела духа, пришедшего за ней, или галлюцинации, миражи.

Вот только сегодня день был самый обычный, до Самайна оставался еще целый месяц, а значит, то был никакой не дух и даже не безумие.