– Что ты, с-сука, мне сделаешь? Я рабочий класс!

Да, разозлилась. Да, распорядилась поместить его не в общую КПЗ, а в одиночку. И да, радовалась, слушая его бессильную ругань за стеной.

Сначала он матерился. Потом пошли пьяные слезы. Надсадные просьбы его выпустить. Просто крики. А после – стоны, показавшиеся Нине Павловне смешными в своем притворстве.

Она работала, уходила обедать, потом вызвали на совещание. Вечером было тихо.

Тогда, с некоторым злорадством, она решила, что урок усвоен. И попросила привести его и оформить.

– А в какой он? – спросил дежурный.

– Во второй.

– Во второй? В нее ж нельзя сейчас. Она не отапливается.

Стояла обычная сибирская зима. Днем было за тридцать, а к вечеру еще похолодало.

Нина Павловна рванулась туда, в камеру. Сама, отобрав ключи у дежурного, открывала замок, ломая ногти.

Парень лежал в позе эмбриона. Он промерз насквозь, как говяжья туша на рынке. Она трясла его, пыталась разбудить, но он был твердый и ледяной. Даже волосы слиплись в один мерзлый ком.

Она представила, как он, час за часом, замерзал, кричал, звал, плакал, стонал, потом свернулся, сжался в комочек, чтобы сохранить хоть немного тепла…

Ее прикрыли. Делу не дали хода. Но сослали куда подальше из Томска – с глаз долой…

Нина Павловна пила коньяк, не замечая глотков, обжигающих горло. Стало совсем зябко, не спасал ни плед, ни алкоголь. Холодный нынче май.

Там, на улице, кто-то ходил, кто-то хрустел замерзшими лужами. Прямо под ее окнами, низкими окнами первого этажа. В комнате свет, а в стеклах – беспроглядная тьма. Она не хотела смотреть туда, в эту тьму. Заставляла себя отворачиваться, но вновь и вновь цепляла взглядом черный прямоугольник. И вглядывалась. Вглядывалась, холодея замирающим сердцем.

Там не было ничего, кроме черноты. Но если представить, если только на миг представить, что там, в этой тьме, вдруг проступит заиндевевшее лицо со смерзшимися волосами…

12 сентября 1938 года, поселок Колпашево, Нарымский округ

Иван ворвался в кабинет Коха, распахнув двери настежь.

– Как?! Как же это?! Вы… вы чудовище!

Он сам не понимал, что говорит. Но надо, надо было выплевывать хоть какие-то слова, застрявшие в горле комком рвоты. Чтобы забыть, как та девчонка трясла уже мертвую маму за руку и оборачивалась, оборачивалась прямо на него.

Кох не изменился в лице. Лишь в глазах появилось незнакомое жесткое напряжение.

Только сейчас Иван заметил, что все еще держит в руке наган. Он схватился за рукоять второй ладонью и направил его в грудь начальнику. И лишь мгновением спустя вспомнил, что барабан пуст.

Все одиннадцать патронов израсходованы.

Кох как будто прочитал эту мысль на лице Ивана.

– Ну что, Вань, надо веревочку доставать? Только меня-то ты ею не задушишь, я и сам кого угодно прикончу.

Его рука легла на рукоять револьвера. И не было никаких сомнений, что тот заряжен.

– Но одну проблему ты решил. – Кох ухмыльнулся. – А то я как раз сидел и думал, кого вставить в очередную двадцатку быков.

В камере смертников Иван оказался в одиночестве. Новую партию еще не привезли, а предыдущую он прикончил сам.

Ни отвлечься, ни поговорить. Оставалось ходить от стены к стене, гадая, в каком углу на этот раз ему почудится та самая девочка, поворачивающая лицо к нему.

Поздно вечером его подозвали к двери. За решеткой смотрового окошка оказался Леха Воробьев, тихий и напуганный.

– Коха вызвали в Новосибирск, – сипло прошептал он. – И ребята говорят, что не вернется, его тоже включили в список.

Иван молча слушал.

– Мы с Сашкой вот что подумали, – продолжал Воробьев. – Записи Коха остались, из списка тебя еще можно вычеркнуть. Не совсем отпустить – на спецу все знают, что тебя посадили. Но не знают, за что. Заменим статью на легкую. Отсидишь лет пять, потом вернешься. Все лучше, чем в яму, правда?..