Никто, ни один солдат, сержант или офицер, не хотел попасть под прицел ледяных глаз полковника. И хотя Герберт ни разу не заслужил внимание Мортона, он прекрасно понимал, что чувствует кролик при виде удава.

А теперь он, Герберт, оказался тем самым, кто изуродовал лицо полковника и вырезал ему зубы. Его нож стал уликой. И сколько у него осталось времени до того, как Стоун опознает и найдет хозяина этого приметного ножа – час, два?

Эдвард был прав. Бежать.

С дезертирами на этой войне обходились просто – их расстреливали. Но лучше честно и быстро умереть от пули перед строем, чем… Об этом Герберт предпочитал даже не думать.

Он быстро, стараясь занять делом трясущиеся руки, перебрал пожитки. Ружье, конечно, придется оставить. Как и ранец – с ним он даже не выйдет из лагеря, часовые сразу заподозрят побег. Форма приметна, но с этим пока ничего не поделать. И жаль, чертовски жаль, что им запретили отращивать усы и бороду – их можно было бы сбрить и тем самым резко поменять внешность.

– Герберт Освальд! – раздалось над самым ухом. – Есть здесь такой?

Герберт почувствовал, что мир сейчас поплывет под ногами. Он-то надеялся на час или два… Оглянувшись на голос, он споткнулся о взгляд Эдварда. Тот сделал большие глаза, мотнул головой в сторону. И тут же откликнулся:

– А кто спрашивает?

Посыльным оказался смутно знакомый коротышка, мелькавший при штабе полка. Он повернулся к Эдварду и ответил:

– Капитан Стоун приказал явиться. Немедленно. Это ты Освальд?

Эдвард медлил, давая товарищу время. И Герберт, хватаясь за шанс, деревянно встал и с фальшивой неторопливостью пошел прочь. Сердце прыгало и гнало припустить бегом, но он сдержался. И не оборачиваться, ни в коем разе не обернуться, хотя затылок горел, будто его жгло солнце.

А там, сзади, Эдвард выдерживал паузу, сколько мог. И медленно выговаривая слова, произнес:

– О-о-о-освальд? Не-е-ет. Это не я, конечно.

– А где Освальд? – В голосе посыльного прорезалось раздражение.

Дальше Герберт уже не слушал. Стараясь не ускорять шаг, он прошел мимо караульных по протоптанной тропинке, по которой здесь ходили «до ветру». И лишь оставшись один, резко поменял направление и вломился в кусты.

Бежать. Он и вправду бежал, сколько мог. Потом задыхался, переходил на быстрый шаг, шел десяток-другой ярдов – и вновь припускал, истекая потом, до хрипа, до судорог, до звона в ушах.

Спустя мили и мили, когда силы иссякли окончательно, а паника немного улеглась, он заполз под ствол поваленного дерева, закопался под прошлогодние листья и лежал там долго-долго, пока дыхание не выровнялось, а мысли не обрели упорядоченность.

Итак, он дезертир. По горькой иронии, дезертир из победившей армии, одержавшей верх в решающей и, скорее всего, последней битве. У него с собой ни припасов, ни денег, ни оружия. Есть лишь мешочек с теми самыми злосчастными зубами мертвецов, из-за которых он и оказался в столь бедственном положении. Мешочек, который может стоить целое состояние, но совершенно бесполезный здесь, на континенте, в чужой стране.

Надо понять, где он находится. Из лагеря он побежал примерно на юго-восток, чтобы укрыться в лесах. Значит, сейчас он скорее на территории французов, а значит, перво-наперво нужно избавиться от красного мундира. Переодеться, добыть еды, добраться до моря и вернуться на родину. Туда, где ждут Амелия и крошка Элис.

Сейчас, при свете дня, двигаться опасно. Ночью будет проще. Надо выждать. Собраться с силами. Поспать, наконец. И хотя что-то животное внутри него толкало вскочить и бежать дальше, прочь от Мортона, лагеря и союзной армии, но усилием воли Герберт заставил себя не двигаться. Замереть. И уснуть.