– Дальше я не пойду. Здесь ночуем. Хочешь говорить – говори. А коли не хочешь, верни дьякона. Он не такой унылый.

Серафим встал со своего камня и устроился напротив на самой границе света от костра. Его голос шелестел в порывах ветерка над сопкой:

– За что ты борешься, человече? Ты свое отжил. У тебя было столько славных имен: Ивар Светоносный, Бич Истанкула, Длань Избавителя, Убийца Богов. И где все эти имена? Теперь есть только Ивар Висельник, душегуб и тать. И если ты меня вдруг переживешь, ждет тебя лишь четвертование. Стрежен сдаст тебя с потрохами, а прежде язык вырежет, чтобы ты не проболтал про сделку вашу. Смерть лютая тебя ждет за горами.

– А с тобой не ждет? – лениво спросил Ивар.

– Смерть тебе в любом случае, но со мной умрешь с радостью в сердце, а на площади – как собака, униженный и замученный. Есть разница?

– Есть. Я много худа вершил, и лютая смерть по мне будет. Заслужил ее и бегать не стану. А так хоть какое дело доброе сделаю – тебя изведу.

Серафим заклекотал горлом, скаля зубы в хохоте:

– Сделал уже один раз, ничего не скажешь. Сколько невинных людей сгубил на Старом Тракте? Сколько сжег живьем в лесах? Сколько вышедших из леса твои отряды стрелами встретили да на копья подняли? Сколько чужих жен они снасильничали на глазах умирающих мужей? Доброе дело, достойное.

Лицо Ивара окаменело:

– Пусть так, пусть приняли мученическую смерть. Да только души их тебе не достались.

Дьякон посмотрел на Ивара с неясной смутной тоской в глазах и сказал:

– Ты ведь не знаешь, Висельник, где их души. Не знаешь и знать не можешь.

– Мне и не надо. Хватит того, во что я верю.

Дьякон не ответил. Лишь приблизился поближе к огню. Ивар подложил мешок под голову и забылся черным сном.

Когда Серафим сказал, что до кургана осталось преодолеть еще одну сопку и спуститься в распадок, Ивар не стал мешкать. Велел дьякону собрать охапку хвороста и сухих веток потолще и приторочить к мешку. Когда Серафим закончил, Ивар дал ему под дых, оттащил его, жадно хватающего воздух, к ближайшей лиственнице, связал по рукам и ногам припасенной веревкой и накрепко примотал к стволу. Присел на корточки и глянул в лицо дьякона, тяжелое и темное от отчаяния.

– Ты уж прости за все, но тебе со мной нельзя. Ты – ее глаза, а в западню я попасть не хочу. Выживу – вернусь за тобой. Погибну – двудушница сама придет. Ты тут ненадолго.

Серафим мрачно кивнул, отводя взгляд.

Ивар поднялся, поблуждал у подножия сопки, выискивая тропинку, и полез наверх, огибая заросли ерника.

Наверху, согнувшись в три погибели, он подобрался к останцам, торчавшим на противоположном краю склона, прижался к скале, осторожно выглядывая вниз.

Распадок, как и склоны окружавших его сопок, был выжжен и раскорчеван. Неродящая обугленная земля была присыпана прошлогодней хвоей, и из нее мертвыми всходами поднимались кости, усеявшие всю низину вокруг кургана. Сам курган темной опухолью разросся от склона до склона распадка. Возле темного узкого лаза у подножья могильника сидел корчинский сотник. Дворянин, как и Стрежен, он был огромен, в полтора раза выше Ивара. Висельник выругался вполголоса, проклиная Падших Богов, что породили этих гигантов, смешав свою кровь с кровью смертных. Ведьма, по его расчетам, должна была уже сожрать всех, но хитрость оказалась сильнее голода. Дьякон говорил, криков из лесу не было уже неделю. Все время, что Ивар пробирался к Корче, тварь берегла сотника, возможно, даже скармливала ему остатки подгнившего мяса, а сама жила впроголодь.

Сотник сидел, привалившись спиной к стене лаза. Сверху казалось, будто огромная фигура, закованная в бехтерец, просто спит, сложив руки в латных рукавицах на рукояти меча, высотой едва ли не в человеческий рост, но на деле Ивар был уверен, под бармицей, прикрепленной к шелому, округу зорко осматривали белесые глаза.