Лицо сына, такое родное и знакомое, белело в полутьме гипсовой маской.

– Где Ира? – спросил Костик.

«В морозилке», – едва не вырвалось у Лунева.

– На небе.

– На небе сегодня плохо, – философски рассудил мальчик, – там злая луна. Луна кусается.

– Кусаются животные, – возразил Лунев. – Собаки, тигррры.

Он притворился, что собирается отгрызть Костин нос. Трюк, прежде смешивший сына, не сработал.

– Пускай она будет глубоко в земле. В земле до нее не доберутся.

Отец поискал нужные слова, но источник нужных слов иссяк.

– Сынок… Ты помнишь, что ты делал в лесу? На той поляне?

Костя задержал дыхание. Кровать тихонько скрипнула. Длинное тело напряглось под одеялом.

– Нет, – выдохнул он, – я забыл.

Капитан улыбнулся и потрепал мягкие волосы сына.

– Все будет хорошо, – соврал он.

Даша, уловив душевное состояние мужа, избавила его от расспросов. Молча они легли в постель. Он обнял ее, поцеловал в затылок. Она нежно и преданно коснулась губами его кисти.

– Пусть нам не снятся сны, – прошептала она.

Но сны – по крайней мере, ему – приснились.

Он стоял на лесной прогалине, и сосны взмывали вверх, образуя что-то вроде колодца, в горловине которого полыхала кроваво-красная планета. Она освещала потусторонним светом массивный пень в центре поляны. Судя по кольцам, дерево погибло в очень преклонном возрасте. Кора его была обуглена, и клочки серебристой шерсти свисали с заусениц.

– Здравствуй, Арсений, – прозвучал мелодичный, напевный голос. Шел он из дерева, и спящий капитан подумал: «Прямоходящие волки и говорящие пни». – Ты стар, Арсений, – продолжал голос, – немощен. Ты устал, каждая твоя косточка устала. Ты не справишься с врагом. Но я выручу тебя. Я сделаю тебя сильным, как раньше. Я превращу тебя в юношу, и седина исчезнет, и морщины разгладятся. И чресла твои воспылают, и ты сможешь вновь любить жену. Подойти ко мне, Арсений, прыгни через меня, я обещаю, ты приземлишься иным, совершенно иным…

«Я не нуждаюсь в твоей помощи», – намеревался сказать Лунев, но ноги его сами сдвинулись с места, понесли к обгоревшему пню, к намотанной на сучья шерсти, к осколкам клыков, втравленных в кору.

И чьи-то лапы обхватили капитана, подняли и швырнули вперед.

Он проснулся, рывком сел. Рядом мирно спала Даша. Холодный воздух покалывал шею и ступни.

– Чертов старик со своими россказнями, – процедил Лунев.

От сквозняка звонко задребезжало стекло в двери.

Почему так холодно? Кто открыл…

Ноги были ватные, как во сне, когда он пошел по коридору, свернул в комнату сына. И застыл, и ветер резал его кожу, и снежинки кружились в свете настольной лампы и таяли на подушках. Вечность уместилась в паре секунд. Осознавая, что произошло, он бросился к распахнутому окну. Улица была пуста.

Лунев провел пальцами по подоконнику. Кто-то исцарапал пластик перочинным ножом (нет же, когтями!), кто-то, кто проник в комнату (или покинул нее). Сдерживая стон, капитан выскочил в коридор. Три минуты спустя, наскоро одевшись и не потревожив жену, он вывалился во двор.

– Костя! Костенька!

Метель скомкала крик, унесла его к лесу. Туда же, куда вели по снегу следы босых ног. Здесь он шел, здесь упал, вот абрис тела, а вот…

Сердце Лунева кольнул ледяной осколок. Следы сына пропали у спортивной площадки. От нее, по припорошенному асфальту, вели следы зверя. Отпечатки огромных когтистых лап.

«Папа! – Шепот из прошлого обрывался на самом важном. – Там… папа…»

Что – там?

Память явила пробел в аудиозаписи.

Лунев побежал, сверяясь с жуткими, не имеющими право на существование следами. В сугробе у кромки леса лежал на боку патрульный. Его волосы слиплись от крови, автомат валялся в трех метрах. Капитан прощупал пульс солдата.