Когда зима радовала город колючими дождями, Бану прятала голову поглубже в капюшон, надевала резиновые сапоги и с упорством бродила среди потоков воды, которые текли по старинной мостовой, образуя в ямах проточные озёрца. Однажды, возле резного сталактитового портала Дворца Ширваншахов, струи воды на потемневших булыжниках слились в его имя, оно было написано водой так отчётливо, что Бану восприняла это как знак свыше, хотя и не смогла понять, на что именно указывал знак. Она никогда не произносила имя Веретена, его шелковистое имя, которое щекотало язык и нёбо и которым так злоупотребляли все остальные. Его имя казалось Бану неким могущественным заклинанием, которое ни в коем случае нельзя произносить вслух.

Может, она замкнулась бы в своём наваждении, окуклилась бы в этой бессмысленной страсти, но Веретено, подобно чёрной дыре, притягивавшее всё, что имело неосторожность попасть в пределы его горизонта событий, выуживало из неё слова и действия такие, что в другие времена Бану оставалось бы только дивиться своей решительности. Однажды Веретено показывало ей движение – Бану велась плохо, она не привыкла танцевать, повинуясь кому-то, даже если этим «кем-то» был мужчина, от чьей близости мурашки бежали по коже, – и Веретено сказало ей:

– Видишь, я тебя тяну, а я не должен тебя с силой вести.

– А так приятно, – ответила Бану. Он немного удивился, а может, только симулировал изумление.

– Приятно должно быть во время другого, – назидательно промолвил он, но под его протокольной миной Бану разглядела отъявленное кокетство, словно луч солнца упал на мутную воду и обнаружил на дне сверкающее золотое кольцо. Бану посмотрела на себя в зеркало: отражение её лица рассекала косая трещина, отчего оно выглядело принадлежавшим двум разным людям, каждый из которых был безумен по-своему. Она провела рукой по стеклу и поняла, что трещина является всего лишь игрой её воображения.

У Фатьмы накопилось слишком много дел. Трогательный маленький свёрточек, содержавший в себе джаду, лежал на застеклённом балконе в плотно прикрытом трёхлитровом баллоне, и все любимые комнатные цветы Фатьмы в радиусе метра от него почернели, скрючились и погибли. Сама Фатьма отнеслась к этому легкомысленно: она была уверена, что ни одно проклятье не пробьёт защиту, данную ей предками. Фатьма помнила свою прабабушку, крепкую женщину с непроницаемым взглядом, от которого окружающим становилось не по себе. Прабабушка была строга со всеми и только в Фатьме почему-то души не чаяла. Сидя в громадном кресле-качалке, которое было таким же старым, как она сама, прабабушка учила возившуюся у её ног Фатьму житейским премудростям. Однажды весной, когда с вершин гор начал сходить снег, она подозвала семилетнюю правнучку к себе и сказала ей:

– Завтра на рассвете я уйду.

– Куда? Можно мне с тобой?

– На небо уйду. Тебе со мной нельзя, ты слишком маленькая.

С тех пор смерть ассоциировалась у Фатьмы с чем-то вроде кино для взрослых. А прабабушка и правда умерла на следующий день в пять утра. Фатьма даже не плакала, наоборот, она недоумевала, отчего проводы любимого человека в такое приятное место столь печальны. Глядя на запеленатый труп, она решила, что сама прабабушка отправилась в путешествие налегке, а её тело доставят попозже в качестве багажа.

В ночь похорон Фатьма проснулась, и ей показалось, что в комнату проникла кошка. Она сидела на комоде и играла чем-то, издающим мелодичный перезвон. Потом Фатьма вспомнила, что на ночь кошку всегда выпускают на улицу, как только становится тепло, она моргнула и увидела, что в комнате кошки больше нет, но к кровати Фатьмы подошла фигура, в которой девочка узнала прабабушку. Покойница присела на край постели, и матрас заметно опустился под её тяжестью. Бабушка Фатьмы, спавшая рядом, так и не проснулась и ничего не заметила.