Как никто на свете она помогла мне вынести тяжесть моего горя, хотя и не сознавала этого сама. И всем этим я обязан лишь тому, что она существует, что она – то, что она есть: отчасти идеал, отчасти сила, как бы намек на то, чем можно сделаться, как бы опора в стремлении к этому.

Она – душа, дающая радость воздуху повседневности; духовное она заставляет казаться таким простым и естественным, как сияние солнца или море; для нее Красота и Печаль идут рука об руку и цель их одна.

Я помню хорошо, как я говорил ей: «на любой узкой улице Лондона уже довольно скорби, чтобы убедиться, что Бог не любит людей». Я говорил ей: «где есть страдание, будь то ребенок, что плачет в садике о сделанном или даже не сделанном им проступке, – это уродует окончательно весь лик мироздания». И я был совершенно неправ. Моя собеседница мне и сказала это, но я тогда не мог ей поверить. Я еще не был в тех сферах, где можно достичь такой веры.

Теперь мне кажется, что любовь, какого бы рода она ни была, – единственное возможное объяснение той чудовищной безмерности страдания, которое разлито на свете.

Я не могу себе представить другого объяснения. Я убежден, что другого и нет. И если действительно миры, как я раньше сказал, создаются страданием, то они создаются силой любви; потому что иначе не могла бы душа человеческая, для которой создан мир, достигнуть полного совершенства. Радость нужна, чтоб было прекрасным тело, страдание – чтоб стала прекрасной душа.

Когда я говорю, что убежден в этом, в моих словах звучит слишком много гордости.

Там, вдали, как непорочная жемчужина, виднеется Град Господень. Он так чудесен, что можно подумать: дитя дойдет до него в летний день. И дитя может дойти.

Не так обстоит дело со мной и подобными мне. Лишь мгновеньями мы постигаем нечто, но это теряется снова в те долгие часы, что свинцовой поступью следуют за ними. Так тяжело «держаться на высотах», которые доступны душе.

Мы думаем в вечности, но мы медленно движемся во времени. Как медленно проходит время для нас, сидящих в тюрьме, я не буду говорить больше, как не буду говорить о скуке и отчаянии, что с таким странным упорством прокрадываются в нашу камеру и в камеру нашего сердца, так что приходится мести и убирать свой дом для них, как для непрошеного гостя, для строгого господина или для раба, чей раб – ты сам, случайно или добровольно.

Хотя друзьям моим будет трудно поверить этому, все же тем, что живут на свободе, среди праздности и комфорта, несомненно легче воспринимать уроки смирения, чем мне, начинающему свой рабочий день с того, что я на коленях мою пол своей камеры.

Жизнь в тюрьме, с ее бесчисленными лишениями и ограничениями, делает человека мятежником. И самое ужасное в этом не то, что разбивается сердце – затем и сердца, чтобы разбиваться, – но то, что сердце обращается в камень.

Порой является такое чувство, что только с головой из железа и с презрением на губах хватит сил пережить день. Но кто находится в состоянии возмущения, тот не может «приобщиться благодати», – употребляю выражение, которым так любит пользоваться церковь. И совершенно справедливо – могу подтвердить и я, – ибо в жизни, как и в искусстве, мятеж преграждает душе пути и отымает воздух у небес.

Всему этому я должен научиться здесь, если только где-либо должен я этому научиться. Я должен исполниться радостью, если стопы мои на верной дороге и лицо «обращено к вратам, которые именуются прекрасными», хотя бы мне пришлось иногда падать в грязь и в тумане часто сбиваться с пути.