– Да, я вижу жёлтые и сиреневые цветы. Я собираюсь их сорвать.

– Когда ты начинаешь заботиться и беспокоиться о жизни своих близких, ты перестаёшь беспокоиться о жизни своей, и с тобой уже ничего не может случиться. Когда ты думаешь не о себе, а о своих близких, твои мысли успокаиваются. Забота о матери всегда была важна для тебя, так ведь?

– Да, мама всегда была для меня единственным утешением. Я вспоминаю себя маленьким. Маленький Иисусик, находивший успокоение, счастье и себя самого только поздно вечером, на соломе, укрывшись с головой грубым полотном, отгородившись от всей бесконечной Вселенной и создав свой крошечный закуток, чьей главной ценностью и была эта крошечность. В тесном уютном мирке начиналась моя вторая жизнь, в которой только блаженству было место, в котором существовали только я и тот сгусток благости и всеобъёмности, который, наверное, и был частицей Бога, Его присутствием лично для меня, ничтожного несчастного существа, чья жизнь на Земле так коротка и мимолётна. В те секунды под покрывалом я был бесконечен, блажен, всемогущ (в пределах укрывавшего меня полотна) и почти равен Богу.

А утром… Утром начинались те же дневные страдания и мытарства, и окружающая земная жизнь то и дело устраивала мне побои своими многочисленными кулаками – и физическими – через отца, братьев и соседских мальчишек, и душевными – через осознание бесконечности страдания и тщетности существования здесь меня – малой песчинки.

Только у моей матери находил я иногда утешение. Маленький Иисусик бежал к ней, зарыться в складки её одежды, найти тёплые ласковые ладони, выпростать их из грубой материи, схватить, прижать к себе – присвоить единолично, чтобы они гладили только мои щеки, чтобы только на моей голове лежали, чтобы только я имел на них полное право, чтобы они каким-нибудь чудом стали частью моего тела. «Ну, Иисус, не балуйся», – улыбалась она. – «Вот же ласковый детёныш, словно маленький телок. Ну иди, иди…» – Она не хотела, чтобы её проявления слишком тёплых чувств видели мужчины.

Я глубже нырял головой в складки её одежды. Мой нос выискивал в них те же потайные укрытия, тот же маленький, но принадлежащий только мне, мир блаженства, что царил под моим покрывалом вечером перед сном. «Иди, Иисусик, иди», – она легонько подталкивала меня – куда-то вперёд, прочь от себя. Туда, где в проёме двери сиял уличный свет. И я шёл на свет… Который ждал меня, и которого я боялся. Можно ли достигнуть света, не испытывая по пути страха? Не является ли сам свет нашим страхом? И для преодоления страха нужно достичь его и пройти сквозь? «Иди, Иисусик, иди», – лёгкий подзатыльник, и мама дарила меня миру, вводила в него и обрекала. Она ещё не знала и не могла знать, на что.

Во дворе в лучах солнца стоял отец с долотом. Другой рукой он придерживал большой брус для креста. Остановившиеся в деревне римские легионеры заказали ему пять крестов для пленённых мятежников. Отец посмотрел на меня и ничего не сказал. А солнце продолжало безжалостно сиять.

– Похоже, что ты уже самовольно переместился в другое воспоминание и в другую ситуацию в твоём прошлом. Давай все-таки вернёмся к цветочной поляне над обрывом и к тому, как ты срываешь на ней жёлтые и сиреневые цветы. После того, как ты набрал букет, ты идёшь домой, чтобы подарить его маме, так?

– Да, я иду с букетом домой, чтобы подарить его маме.

– Ты даришь жёлтые и сиреневые цветы маме. Мама очень рада, на её лице сияет улыбка, она молодеет лет на десять. Ты совершил замечательный поступок, подарив маме цветы.