Джереми отпивает глоток и ставит бокал на стойку. Марко боится повисшего в воздухе молчания.

«А чё, могу», – говорит Джереми.

В этот момент Иисус на глазах у безумствующей толпы бросается с крыши храма и доказывает, что он – Сын Божий.

«Так сделай».

Это ведь так просто, дружок. Положи руку на лоб старика. И сделай его молодым. Это может любой джинн в любой восточной сказке. Любой волшебник.

Спирокки неожиданно понимает, что нужно вызывать серую гвардию. Джереми Л. Смит, который не сумел совершить чуда, – это гораздо страшнее, чем Джереми Л. Смит, предающийся разврату со шлюхами. Но Смит уже тянет руку к старику и дотрагивается до его дряблой щеки.

Это жест, который меняет мир. Обезьяна умеет нажатием красной кнопки правильно выбирать дверцу: за одной – еда, за другой – удар током. В её инстинктах закрепляется: красная – еда, зелёная – боль. Обезьяна делает это автоматически, не думая, легко. Если поменять цвета кнопок на синий и белый, ей придётся учиться заново. Это дрессировка. Но когда обезьяна складывает палку и камень, чтобы получить топор, это уже не дрессировка. Это признак зарождающегося разума.

Джереми Л. Смит складывает палку с камнем. Всё зависит от того, что у него получится.

Покко смотрит скептически. Его слезящиеся старческие глаза прищурены.

Чудо, которое становится нормой, перестаёт быть чудом. Если современный человек попадает в десятый век и демонстрирует зажигалку, на него смотрят как на волшебника. Если он налаживает производство примитивных зажигалок в том же десятом веке, из волшебника он превращается в обыкновенного человека, который придумал зажигалки.

Джереми Л. Смит закрывает глаза.

Неожиданно кардинал Спирокки понимает одну вещь. Джереми Л. Смит никогда не верил в Бога. Не был ни его частью, ни его посланцем. Но теперь, если Джереми Л. Смит сделает то, что пытается сделать, он поверит в Бога. И это будет началом другого Джереми. Которым будет очень сложно управлять.

Поэтому кардинал Спирокки достаёт из кобуры маленький чёрный пистолет с глушителем и выпускает старику Покко пулю в голову. А затем – бармену Марко.

Джереми Л. Смит смотрит на кардинала. Его лицо выражает удивление. Серая гвардия впервые работает прямо при нём, не стесняясь.

«Чё?..» – произносит он, и вопрос повисает в воздухе.

«Всё в порядке, – отвечает Спирокки. – Так нужно».

И тогда Джереми Л. Смит наклоняется к телу старика и снова кладёт руку ему на лоб. В этот момент кардинал Спирокки понимает, что непоправимо ошибся.

Здесь мне очень хочется рассказать, что Спирокки вышел из бара и пустил себе пулю в лоб. Но так не бывает. Подобное можно увидеть только в кино. Негодяй, чувствуя свой провал, благородно и мужественно (или, как вариант, мелочно и трусливо) освобождает мир от своего присутствия. Нет, такого не бывает в реальности. Спирокки медленно прячет пистолет в кобуру. Джереми Л. Смит стоит на коленях возле мертвеца.

«Именем Господа», – говорит кардинал.

Джереми поднимает на него глаза и повторяет: «Именем Господа».

И тогда Покко поднимается с земли. На его лбу разглаживаются морщины, мешки под глазами тают, зубы становятся ровными и белыми, а глаза – серыми. Перед нами молодой мужчина лет тридцати, невысокий, приятной наружности, с прямым тонким носом и волевым подбородком.

Но в глазах у этого мужчины нет мужества и силы. В его глазах – выражение собачьей преданности. Так пёс, наказанный и избитый плетью, рвёт глотку врагу, спасая жизнь своего мучителя. Так раб в Риме, униженный и загнанный хозяином, сражается против северных варваров плечом к плечу со своим угнетателем, потому что это – Рим. Так ацтек, приготовленный для принесения в жертву кровавому Уицилопочтли, прикрывает собой убийцу-жреца от копья индейца из другого племени. Это такая преданность, которую невозможно купить за деньги или приобрести со временем. Это преданность, впитавшаяся в кровь, ставшая частью разума.