Какое-то время они так и сидели: молча, неподвижно. Растерянные и смущенные, словно впервые увидевшие друг друга голышом дети.

Появилась Эльжбетта, и также молча, стараясь смотреть куда-то в сторону, подлила им полведра горячей воды.

– Так на что же вы решились, сидя в воде рядом с оголенной француженкой: заниматься любовью, исповедоваться или просто, самым банальным образом, намерены омывать телеса свои бренные?

– Если позволите, я хотел бы заняться неистовой любовью во время священного омовения. В вашей купели это позволительно?

– Смущает слово «неистовой».

– Заложенной в нем яростью?

– Заложенной в нем самонадеянностью.

– Считайте, что словесный поединок – за вами, – ничуть не смутился Коронный Карлик. Он уже сумел совладать с минутной робостью. – Но только словесный.

– Не скажу, чтобы присутствие мужчины сделало принятие ванны менее блаженственным, – тоже опомнилась и теперь уже откровенно флиртовала д’Оранж. – Поэтому не будем терять время.

Вода оказалась достаточно прозрачной, чтобы Коронный Карлик мог видеть ее полупогруженную нижнюю часть груди, матово-белые бедра, сжатые, полусогнутые ноги.

Тело этой дородной красавицы показалось ему слишком крупным, и не то чтобы недоступным, а скорее неподвластным ему. Но от этого еще более заманчивым.

От графини не скрылось, что Коронный Карлик опять немного стушевался. И, не зная, как поступить в этой ситуации, пребывает в растерянности.

– Значит, вы против того, чтобы начинать с любовных игр? Предпочитаете исповедь? – Теперь уже пришла очередь графини откровенно поиздеваться над ним. О Коронном Карлике она до сих пор почему-то ничего не слышала. Это придавало ей нагловатой храбрости.

– Предпочитаю игры. Я всегда предпочитаю их любому другому занятию.

– Что-то я не слышала о вас. А ведь об азартных любовниках Варшава наслышана достаточно хорошо.

– О «любовном» Коронном Карлике столице еще только предстоит услышать, – скромно предсказал тайный советник. – Признаюсь, что для меня самого это совершенно новое занятие. В с?илу ряда не совсем понятных мне причин. По тем же причинам я чувствую себя не совсем уверенно и в вашей купели.

– Что вас смущает? Моя поза? Моя раскованность или же, наоборот, сдержанность? Здесь слишком светло и нужно зашторить окна?

– Все вместе. Но, прежде всего, меня смущает оказанная мне честь. Ведь, насколько я понимаю, до сих пор в этой ванне вместе с вами позволительно было нежиться только одному человеку. – Он выдержал паузу, достаточную для того, чтобы придать своему откровению достаточный вес, и только после этого изрек: – Ее Величеству королеве Марии Людовике Гонзаге.

В ванной было не так уж светло, чтобы ее следовало немедленно затемнить. Однако же достаточно светло для того, чтобы тайный советник мог заметить, как отчетливо, угрожающе побледнело лицо лесбийской любовницы Ее Величества. Было мгновение, когда Коронному Карлику показалось, что женщина вот-вот вцепится ему в горло. А то и с диким визгом выскочит из ванны.

– Повторите то, что вы только что сказали, – поразила она его абсолютным несоответствием своей реакции.

Ненависть и испуг в глазах Клавдии намертво смешались. Голос внезапно охрип. Волосы как-то сами собой растрепались. Если бы они были черными или седыми, она напоминала бы озерную колдунью.

– Появились добровольцы, господин полковник, их двое. Хотя вызвалось пятеро.

– Неужели пятеро?

– Но я выбрал двоих.

– Кто они? – сурово спросил Сирко, мельком взглянув на стоявшего в двух шагах от него князя Гяура.

В этом взгляде его угадывались укор и торжество. Еще несколько минут назад Гяур решительно усомнился, что среди казаков найдется хотя бы один, кто решился бы каким-то «хитрым образом» оказаться в плену у испанцев, дабы там вначале отказываться вообще что-либо сообщать, а потом, под каленым железом и прочими тяжкими муками, глядя в пустые глазницы смерти, наконец заговорить. Но лишь для того, чтобы сказать святую воинскую неправду.