– Ты не бойся, Марио, – говорит он, хотя сам очкует покруче меня. – Ты представь, что это просто шарики мороженого в вафельном стаканчике.

Откуда он про шарики-то знает? Я мотаю башкой, чтобы отбросить ненужные мысли, и ныряю в темноту. На помповике Освальда впереди вспыхивает подствольный фонарь. Луч разрезает плотный, как тесто, мрак. Прыгает по стенам. Высвечивает какие-то надписи. Кучи хлама. Голубиное дерьмо. И останавливается в углу, отразившись в огромных, широко распахнутых глазах.

У нее голубые глаза и волосы, и невозможно-белое платьице. Она сидит, поджав к подбородку острые коленки. Волосы вьются мягкими локонами. Даже отсюда понимаю, какими мягкими, хотя на самом деле быть этого не может, потому что она – самая настоящая Марципановая Девочка. Сердце гулко бухает на раз-два-три и, миновав жопу, падает прямо в пятки. Сердцу не хочется на ограду к облаткам. Девочка поднимает кукольное, белое-белое треугольное личико и протягивает к нам руки.

– И**ть, – говорит Освальд, но почему-то не стреляет.

У меня уже палец замерз на спуске, словно на него дохнул Отмороженный.

Девочка протягивает руки, смотрит своими кукольными глазищами и говорит:

– Дяденьки, меня зовут Мальвина. Я боюсь темноты. Возьмите меня отсюда.

Пед выдвигается у меня из-за спины и делает шаг вперед. Освальд хватает его за плечо и громко шепчет:

– Окстись, придурок, это же марципановая сучка! Она тебя живо оприходует!

Девочка смотрит. Освальд, осклабившись, говорит ей:

– Вот какая у Отмороженного сладенькая подружка. Говори, сука, где кладка!

Девочка хлопает длинными ресницами. Губы ее жалобно кривятся.

– Я не марципановая! – кричит она, только очень тихо кричит, шепотом. – Я настоящая девочка! Я его боюсь! Он холодный! Он приходит и хочет погладить меня, но всегда отдергивает руку. Он не пускает меня наружу! Заберите меня отсюда!

Пед сбрасывает пятерню Освальда с плеча и делает еще шаг. Освальд передергивает помпу.

– Подойдешь ближе к ней – пеняй на себя.

Пед оборачивается к нему. Очки блестят в луче подствольного фонаря, и Пед кажется вовсе не Педом, а каким-то незнакомым и страшным очкариком.

– Это ребенок, – говорит он. – Девочка не понимает…

– Все она понимает, – цедит Освальд. – И я понимаю, что ты у нас педофил и любишь маленьких девочек, но это не тот случай. В сторону!

Пед как-то смешно вскидывает руку, словно заслоняясь от летящего в морду снежка.

– Я не педофил! – тонко кричит он. – Я педагог! Учитель. И я вижу, что девочка не понимает, кто она. Мы можем с ней поговорить. Мы сможем узнать…

– Я тебя предупреждал, – говорит Освальд и нажимает на спуск.

От выстрела в тесной каморке мы сразу глохнем. Пед отлетает к стене. Очки слетают у него с переносицы. Девочка, скорчившись в углу, зажимает уши. Освальд отбрасывает помповик и выхватывает ножи.

Марципан оказался вкусным. Таким вязким, к зубам клеится, и с миндальным привкусом. А глаза у нее и правда леденцовые. Один Освальд сгрыз сам. Второй дал мне и говорит:

– Это так у охотников принято. Самые лучшие части забитого зверя: глаза, сердце и желудок.

Я улыбаюсь. Освальд поделился со мной, значит, уважает. Партнер. Мы с ним партнеры. Это хорошо. Сосу голубой леденец, немного пыльный и кисло-сладкий. Такие были у бабки в круглой жестяной коробке с картинкой города наверху. Пыльные, слипшиеся в один ком, разноцветные, очень старые, как и сама бабка, и город на картинке. Самые вкусные на свете леденцы.

Покидав остатки в мешок, смотрим на труп Педа.

Освальд говорит:

– Берем его, что ли?

Я: