Вот консервы почему-то можно жрать. Муку. Сухое молоко. Порошки там всякие. Только где это теперь достанешь? Все склады давно разграбили бандиты покруче нашей триады. Так и приходится: либо мы их, либо они, продукты гребаные, нас. Освальд говорит, это натуральный отбор. Говорит, останутся сильнейшие. Пед говорит, что нам настанет пипец, когда оживет и перестанет питься вода. Без воды, мол, никак. Это правда. Шипучку и даже молоко пакетированное хрен упокоишь. Разве что испаришь из огнемета, но у нас, как на грех, кончился керосин. Это когда мы в прошлый раз вышли на Отмороженного. Гад прикончил Распиздяя и удрал по крышам, оставляя за собой сладкие липкие кляксы, а нам пришлось взять в тройку трусливого Педа.

– Я думаю, гнездо у него где-то тут, – щурит белесые глаза Освальд.

Из заваленного мешками с мусором и прочим дерьмом подвального окна пробивается тусклый свет, и в нем глаза Освальда кажутся грязными, как вода в луже. Вообще-то он сука. Но уж больно с ножами крут. И жопу, если что, прикроет. Нормальный парень, короче.

– Зачем Отмороженному гнездо? – недоумевает Пед.

Освальд поворачивает к нему лицо-лезвие.

– Чтобы выродков своих растить, – шипит он. – Неужели непонятно? У нас тут опасная зона. Наш флеймер сдох, но у Индейца и его парней есть, и у Мармеладного Джо есть.

Мармеладного Джо прозвали так после того, как он своими железными зубищами в одиночку порвал целую уйму мармелада. Яблочного, самого вредного. Тогда еще ходили большой тусой, а не тройками, и мармеладом этим замоченным вся улица обжиралась.

– Опасно, – бормочет Освальд. – А сукатварь…

Он так и говорит слитно, «сукатварь».

– …а сукатварь жопу свою не хочет тащить в другой квартал. Значит, что-то у него тут есть. Что-то ценное. Гнездо. Или баба.

– Или морозильник, – слабо улыбается Пед.

Это он так шутит. Но Освальд все равно смотрит на него, как на идиота, и еще пальцем крутит у виска.

– А Трут говорит, – вмешиваюсь я, чтобы не было ссоры, – что видел в районе Марципановую Девочку.

Освальд оборачивается ко мне, скалясь, как бабушкин ротвейлер.

– Марципановых Девочек нет! – выплевывает он. – Это миф. Сказочка, чтобы пугать таких дурачков, как ты, Марио.

Я пожимаю плечами. Дурачок так дурачок. Бабка меня еще покруче обзывала. И где теперь та бабка?

– Решено, – говорит Освальд, вновь поворачиваясь к окну. – Идем на Сорок пятую по аллеям. Там в подвале макдачной должен быть яичный порошок. Берем пять ящиков, меняем на керосин. Если у Меняльщика нет керосина, отдаем порошок Индейцу, он нам свой огнемет занимает на день. Возвращаемся и мочим Отмороженного. Всем всё? Ну тады по коням.

Всю дорогу я думаю, какой это тупой, ля, план. Всю гребаную дорогу по мокрой улице, где под ногами хлюпает какая-то слизь и небо хмурится сквозь прорехи домов – результат армейской бомбежки, чтоб им не пить, не есть – я думаю о том, что в макдачную соваться не стоит. Маки самые скверные противники. Все дело в булке. На одну половину тебя положит, другой прихлопнет, и барахтайся потом, пока тебя переваривают заживо. А вся глотка забита майонезом и долбаными салатными листьями. Лепешки немногим лучше – облепят, обернут и задушат, будешь потом таким роллом. Ребята рассказывали, видели они потом эти роллы. Человек уже вроде и переварился, а вроде и стал частью этой фигни, а лицо они оставляют напоследок. Страшно аж до усрачки. Но страшней всего, конечно, Марципановая Девочка. С ней никакие долбаные роллы не сравнятся. У нее голубые леденцовые глаза и длинные когти из леденцов, и ими она вырывает человеческие сердца. А потом не жрет, а нанизывает на пики решетки, окружающей церковь на перекрестке 13-й и 22-й. И тех сердец там уже море. Их даже вороны не жрут. Может, потому, что церковные облатки сожрали всех ворон.