…и началось.

Бабы, конечно, кто ж еще? – женщины они такие: чувствуют мужскую слабость.

Парни весь поселок облепили плакатами. На кроваво-черным поле надпись – «СМИРИСЬ!»; коротко и тупо – для самых умных. В общем, дамочки первыми интерес проявили: а что это за макулатура на заборах и трансформаторных будках намусорена, кто ж это напаскудил, а? Как обычно, содержание наглядной агитации слабый пол не заинтересовало. А зря. Вот и делегация к нам пожаловала, а мы не знаем, куда глаза от стыда девать. Лейтенант вон окапывается усиленно: пехотной лопаткой асфальт ковыряет. В общем, боимся, а отступать еще страшнее – у нас боевая задача, при исполнении мы.

– Вы кто и чо приперлись? Чкаловские, да? Или, вообще, городские? На разборки пожаловали? Рэкет, да? И морды бить нашим хлопцам?

А мы:

– Что вы, отнюдь. Не наш профиль, простите. Мы, простите, воины, вас оккупировали и, поверьте, сопротивление бесполезно. Вам придется добровольно отдать материальные ценности и подчиниться нашему правительству, самому лучшему, самому авторитарно-демократичному.

Они смеялись. Долго смеялись.

А мы вжимали головы в плечи.

Нам было страшно.

Впрочем, нам всегда страшно. Ведь мы – завоеватели.

…камень – камешек – приласкал затылок лейтенанта: хрясь!

Дети – вечная проблема оккупантов, ибо дети не знают страха. Рогатки тоже оружие, не смертельное, но неприятное: шишка на затылке, синяк на спине, еще шишка, еще гематома… и вечное ожидание гранитного окатыша, проминающего висок… Дети – маленькие демоны, при виде которых у меня начинается икота и в зрачках мутнеет.

И так весь день. Камни. Грязь. Пивные бутылки. Мы боялись, мы терпели, ведь мы – элитное подразделение. Женщины приходили смеяться над нами, они задирали юбки и, когда мы в панике отводили взгляды, называли нас кастрированными баранами. Мужчины – высокие, сильные, в костюмах и при галстуках – отобрали у нас оружие и велели убираться, да поживее. Мы промолчали в ответ, как подобает истинным оккупантам, но не сдвинулись с места: продолжали сидеть посреди единственной площади поселка. Лейтенант попытался объясниться: мол, незавидность их положения несомненна. Но аборигены лишь рассмеялись, а потом расстреляли лейтенанта. Повезло командиру: отмучался. Труп свой оставил, а сам к БМПшкам побрел отдыхать. Тимурчик тут же потерял сознание: из солидарности и за упокой.

До самого вечера нас поливали помоями, в нас швыряли гнилые помидоры. Господи, откуда у них СТОЛЬКО перезревших овощей?!. Снорри, самого крупного бойца взвода, метр шестьдесят два с каблуками, отвели в сторонку и повесили на столбе линии электропередачи. По-настоящему повесили. Мол, так будет с каждым из нас, если мы не уберемся подобру-поздорову. И это было СТРАШНО. Но мы обороняем плацдарм, ни шагу назад, мы сидим на грязном асфальте – этот населенный пункт наш! Уже наш…

Скоро вечер.

Скоро ночь.

Василий допивает вторую флягу. В первой был спирт. Во второй – керосин. Отличная смесь. Васек говорит, помогает вжиться в образ.

…темнеет.

Будто чувствуют. Высыпали на площадь и орут на нас, орут! Дети пинают бойцов взвода куда придется. Женщины пышут злобой. Зубы мои лязгают, глаза то и дело закатываются.

Кудряшки, меленькие-меленькие, русые. Невинное личико ребенка в отблесках заката неотличимо от морды вампира из фильма ужасов. В руке у кровососа столовый нож. И острием мальчонка тычет мне в щеку. Слишком много страха, слишком…

Критическая масса.

Первым не выдерживает Тимурчик. У нас нет реального оружия – отобрали местные. Но Тимурчик на то и снайпер, чтобы всегда боеготовым быть: длинная композитная ерундовина вырастает коростой на его руках. Глушак и пламегаситель с пятью вырезами, легированный хромом и молибденом ствол, сошки, скелетный приклад.