– М-да, – удрученно качнул головой Чубаров, ткнул ногой в ведро с икрой.

– А что, нельзя? – с вызовом спросил абрек и угрожающе выпятил колючий, заросший не волосом, а проволокой подбородок.

– Нельзя. Придется платить штраф либо… – Чубаров сложил из пальцев решетку и показал ее абреку, – либо садиться.

Абрек вздохнул, отвернулся в сторону и еще больше выпятил нижнюю челюсть.

– Ладно, командир, рисуй штраф.

– Мораль я читать не буду, – сказал Чубаров, он хорошо понимал, что мораль читать бесполезно. – Штраф – это дело тоже не мое. А вот осетров, икру, моторку я у вас заберу. Самого же сдам в отделение милиции в первом же поселке.

Лицо абрека дрогнуло в облегченной улыбке, сделалось довольным. Стало ясно: в милиции этот человек чувствует себя, как дома. В одну дверь входит, в другую выходит. Обе двери открывает ногой.

– Пфу! – плюнул абрек в сторону Чубарова.

Плевок Чубарова задел, хотя и шлепнулся в воду. Когда встречаешься с такими людьми, внутри обязательно возникает что-то печальное и одновременно противное, холодное, будто попал под крапивно-стылый дождь. Делается жаль самого себя, своего времени, товарищей, что находятся рядом, глаза начинает предательски щипать, а в кулаки натекает свинец – так и хочется врезать такому человеку по физиономии.

Чубаров подождал, когда в нем истает, сойдет на нет злость, ткнул пальцем в длинный ствол и проговорил ровным, почти лишенным красок голосом:

– Если еще один раз плюнешь, в ответ плюнет эта вот дура, понял? – Чубаров говорил на «ты», в духе абрека, отставив в сторону всякую вежливость.

Абрек покосился на пулеметный ствол и промолчал.

Осетров и икру перенесли на «семьсот одиннадцатый», моторку взяли на короткий поводок, как нашкодившую собаку, и неспешно поплыли вниз.

Капитан-лейтенант Мослаков получил задание совсем неожиданное и необычное – съездить в Москву, в штаб пограничных войск и получить там машину. Пограничников в Баку ободрали как липку – выпустили лишь с личными вещами, все остальное суверенный Азербайджан забрал себе. Забрал бы и сторожевые суда, но по этой части руки у новоиспеченного государства оказались коротки.

Выехал Мослаков в паре с мичманом Овчинниковым – приземистым сибиряком, половину жизни проведшим в Якутии, в разных геологических партиях, на разведке угля и золотоносных песков, а потом вынужденным сменить север на юг: на севере его детям запретили жить врачи, у детишек Овчинникова оказались слабые легкие. Врачи сказали Овчинникову: «Если хотите сохранить детей, немедленно покиньте Якутию». Так Овчинников оказался в Баку.

Устроиться по геологической специальности ему не удалось, и он, имея на руках кроме геологического диплома диплом капитана-механика речного судна, пришел к пограничникам.

Лететь в Москву на самолете оказалось накладно, деньги за это Аэрофлот (или как он теперь называется?), дерет нещадные, на эти деньги запросто можно слетать в Америку, поэтому Мослаков с Овчинниковым решили ехать на поезде, это было в четыре раза дешевле.

Москва ошеломила Мослакова. Она стала иной – незнакомой, чужой. Исчезли красные флаги, вместо них появились красные палатки, из которых сонно глядели разъевшиеся продавцы. Судя по их лицам, голод первопрестольной не грозил. Заводы не работали, мужское население столицы разбилось на две группы: на охранников и торговцев.

Мослаков недовольно пошмыгал носом, поморщился:

– Не ожидал я такого жиротека от столицы. Столько песен было про нее сложено, столько гимнов спето и – на тебе! Тьфу!

Мичман, стоявший рядом, также сплюнул под ноги. Он пока не произнес ни слова. Но это не означало, что он онемел.