Их, быть может, будет легче сбить с толку в их политических суждениях при помощи официозных журналов, недоброжелательных разговоров, частных писем, которые ходят по рукам. Германский министр, у которого возникнет предположение о возможности объединения на базе реванша, может, опасаясь изоляции, попытаться оградить себя от этого, завязав неудачные и, пожалуй, даже роковые отношения, которые потом трудно будет расторгнуть. В союзе обеих империй заключается такая сила и гарантия безопасности, что меня приводит в тревогу уже сама мысль о том, что он может когда-либо подвергнуться опасности без всякого политического основания, только по воле какого-нибудь государственного деятеля, любящего разнообразие или считающего, что французский язык приятнее немецкого. Я готов с ним вполне согласиться относительно этого, не подчиняя, однако, этому соображению политику моей страны. Пока я буду возглавлять наши государственные дела, вам трудно будет отделаться от союза с нами. Но это будет продолжаться не так долго. Мое здоровье быстро ухудшается. Я попытаюсь выдержать натиск в рейхстаге, сессия которого начнется через несколько дней и не может продолжаться дольше нескольких недель. Тотчас же после ее закрытия я поеду на воды и уже не вернусь к делам. У меня есть медицинское свидетельство, что я «untauglich» («негоден»), – это технический термин для того, чтобы иметь право настаивать на отставке, но в данном случае он только удостоверяет печальную истину.

Если господь позволит мне наслаждаться несколькими годами покоя в частной жизни, то я прошу вас, дорогой граф, разрешить мне поддерживать с вами и дальше те добрые дружеские отношения, которые мне удалось завязать благодаря моей служебной деятельности, а пока прошу принять выражение чувств искренне преданного вам

ф. Бисмарка.

Прошу извинить за задержку с ответом. За последние две недели я испытывал большое затруднение при писании от руки, что-то вроде судорог, которые мешают писать, как вы увидите по почерку. Но я, однако, не хотел прибегать к чужой помощи, чтобы написать вам».

«Лондон, 25 февр. 1877.

Дорогой князь!

Я был очень глубоко тронут вашим ласковым письмом, только, право, я испытываю угрызения совести при мысли о труде, которого вам стоило написать его и о драгоценном времени (когда это такое время, как ваше), которое вы на него затратили!

Это письмо останется одним из лучших воспоминаний в моей политической деятельности, и я завещаю его моему сыну. Вследствие отсутствия вестей из Берлина и Петербурга в течение года мною овладело сомнение. Я думал, что то, что существовало, – уже более не существует. Вы убедили меня в противном. Я рад этому как русский человек, рад от всего сердца. Если бы я не встретил в вашем лице, дорогой князь, человека, который неизменен в своей политике и в благоволении к своим друзьям, то я тотчас же продал бы свои русские акции, подобно тому как вы хотели это сделать три года тому назад, потому что были обо мне слишком высокого мнения. Я переписал несколько отрывков из вашего письма и отправил их моему императору. Я знаю, что он с удовольствием их прочтет. Каждый раз, когда он находился в непосредственном контакте с вами, это давало хорошие и полезные результаты; а ведь прочесть то, что вы пишете человеку, которого удостаиваете называть своим другом, это для императора равносильно тому, как если бы он находился в непосредственных отношениях с вами. Нет необходимости добавлять, что я опустил все, что касалось Горчакова, так как я рассматривал ваши намеки на его счет как доказательство доверия к моей сдержанности. Как бы плохо я ни был осведомлен (и не без основания) о том, чего хотят в Петербурге, все же отсрочка и разоружение представляются мне вероятными. Мир с Сербией и Черногорией, как говорят, будет заключен