Длительный сервитут [36] такого рода, предоставленный иностранным государствам на территории России, являлся для великой державы нестерпимым унижением. Для нас же это было средством для развития наших отношений с Россией. Князь Горчаков, когда я стал зондировать его в этом направлении, лишь нехотя отозвался на мою инициативу. Его личное недоброжелательство было сильнее осознания его долга перед Россией. Он не хотел никаких одолжений от нас и добивался охлаждения с Германией и благодарности со стороны Франции. Чтобы мое предложение возымело действие в Петербурге, мне пришлось обратиться к содействию честного и всегда доброжелательного к нам русского военного уполномоченного, графа Кутузова. Едва ли это будет с моей стороны несправедливостью по отношению к князю Горчакову, если я скажу, основываясь на наших с ним отношениях, которые продолжались несколько десятилетий, что его личное соперничество со мной имело в его глазах большее значение, чем интересы России: его тщеславие и его зависть по отношению ко мне были сильнее его патриотизма.
Отдельные замечания в беседах со мной во время его нахождения в Берлине в мае 1876 г. характерны для болезненного тщеславия Горчакова. Говоря о своей усталости и о желании выйти в отставку, он сказал: «Между тем я не могу явиться на небеса к святому Петру, не попредседательствовав хотя бы по ничтожнейшему поводу в Европе».
Тогда я попросил его председательствовать на происходившей тогда конференции дипломатов, которая имела, однако, только официозный характер, на что он пошел. На досуге, при слушании его длинной председательской речи, я написал карандашом: pompous (напыщенный), pompo, pomp, ро. Лорд Одо Россель, который сидел рядом, выхватил этот листок у меня и сохранил его. Тогда же сделанное второе заявление гласило: «Если я выйду в отставку, я не хочу угаснуть, как лампа, которая меркнет, я хочу закатиться, как светило». Если учесть эти высказывания, то неудивительно, что его не удовлетворила его последняя роль на Берлинском конгрессе 1878 г., на который император назначил главным уполномоченным не его, а графа Шувалова, таким образом, что лишь последний, а не Горчаков, располагал голосом России. Горчакову лишь благодаря той традиционной деликатности, с какой обращаются в России с заслуженными государственными деятелями высших рангов, удалось некоторым образом вынудить у императора согласие на свое назначение членом конгресса. Еще на конгрессе по возможности он пытался предохранить свою популярность в духе «Московских ведомостей» [37] против того, чтобы на ней сказались уступки, сделанные русскими, и под предлогом недомогания отказался от участия в тех заседаниях конгресса, когда они стояли на очереди, но одновременно пёкся и о том, чтобы его видели у окна нижнего этажа его квартиры на Унтер-ден-Линден. Он хотел сохранить возможность уверять в будущем русское общество, что он не виновен в русских уступках: низкий эгоизм за счет своей страны. Кроме того, мир, заключенный Россией, и после конгресса оставался одним из самых выгодных, если не самым выгодным из когда-либо заключенных ею после войн с Турцией. Непосредственные завоевания России были в Малой Азии: Батум, Каре и т. д. Но если Россия и вправду считала себя заинтересованной в освобождении балканских государств греческого вероисповедания из-под турецкого гнета, то и здесь был сделан крупный шаг вперед греческо-христианского элемента и в еще большей мере было ослаблено турецкое господство. Между изначальными, игнатьевскими, условиями Сан-Стефанского мира