Асаф покраснел и отрицательно замотал головой.

– И не думай, что о философических вопросах мы беседуем здесь, над пиццей, то-то! – возбужденно воскликнула Теодора и взмахнула невесомой ручкой. – И снова спорим до небес, что даже обительную башню мою кидает во дрожь! О чем, вопросишь ты?

Асаф понял, что должен спросить, и энергично кивнул.

– О чем только нет? О добре и зле, и истинно ли есть у нас свобода, подлинно великая свобода… – она сверкнула вызывающей улыбкой, – выбирать наш путь, или он назначен нам загодя и только ведут нас по нему? И о Юде Поликере[6] беседуем мы, ибо Тамар приносит от него кассеты, всякую новую песнь! И все здесь записано у меня на магнитофонической машинке «Сони». И если, для примера, есть какая красивая фильма во синематографе, я тотчас говорю: «Тамар, а ну пойди для меня, на тебе деньги, может, возьмешь какую подругу, и воротись скоро, и расскажи мне все, картинку за картинкой». И так она радуется, что и я тоже сподобилась посмотреть фильму.

– А вы сами видели когда-нибудь фильм?

– Нет. И это новое, телевидение, тоже нет.

Отдельные детали начинали соединяться между собой.

– И вы… сказали, что не выходите, верно?

Теодора с улыбкой кивнула, не отрывая от Асафа взгляда, наблюдая, как зарождается в нем догадка.

– Значит… вы никогда отсюда не выходите, – сказал он в изумлении.

– Со дня, что прибыла во Святую землю, – подтвердила она с гордостью. – Нежной козочкой двенадцати годов доставлена была сюда. Пятьдесят лет минуло с той годины.

– И вы тут пятьдесят лет? – Собственный голос показался ему детским. – И вы ни разу… постойте, даже во двор?

Теодора снова кивнула. И Асаф вдруг ощутил невыносимую тяжесть. Ему захотелось встать, распахнуть большое окно и вырваться отсюда на шумную улицу. Потрясенный, смотрел он на монашку и думал, что она, в сущности, не такая уж старая. Ненамного старше его отца. Просто по причине замкнутого образа жизни она выглядит как вмиг состарившаяся девочка.

Теодора терпеливо подождала, пока он додумает все свои мысли о ней, а потом тихо сказала:

– Тамар нашла ради меня весьма прекрасную фразу в одной из книг: «Счастлив тот человек, что может быть заперт сам с собою в одной комнате». Согласно сему я счастливый человек. – Уголки ее губ слегка опустились. – Весьма счастливый.

Асаф ерзал на стуле, невольно ища взглядом дверь. Ступни его зудели. Дело не в том, что он лично не смог бы просидеть в запертой комнате даже несколько часов подряд. В самом крайнем случае наверняка бы смог – при условии, конечно, что там имеется компьютер и какая-нибудь новая навороченная игра. Да, тогда бы точно просидел часа четыре, а то и пять, как не фиг делать просидел бы – даже без еды. Но прожить так всегда? Всю жизнь? День за днем, ночь за ночью, неделю за неделей, год за годом? Пятьдесят лет?

– Благодарствую, что ни слова не молвишь, – сказала монашка. – Ограда мудрости – молчание…

Асаф не знал, можно ли теперь что-нибудь спросить, или ему следует изображать мудреца до конца визита.

– А ныне, – продолжала Теодора, – ныне – твой черед. Рассказ против рассказа. Однако не останавливайся каждую минуту и не стерегись настолько уж. Панагия му! Отчего ты настолько страшишься поведать о себе? Такой важный, да?

– Но что… что рассказывать-то? – жалобно спросил Асаф, потому что о Боге говорить не хотелось, о Иегуде Поликере он знал маловато, а жизнь его была настолько обыкновенной, да и вообще он не любил говорить о себе. – Что рассказывать-то?

– Если поведаешь мне рассказ от сердца, – вздохнула Теодора, – я поведаю тебе рассказ от сердца моего.