В этот момент скандал вокруг русского перевода ФП‐1, увидевшего свет 3 октября 1836 года в № 15 журнала «Телескоп»107, уже наращивал обороты, и Тургенев оказался его активным фигурантом и усердным хроникером.
Добравшись из Симбирска в Москву 5 октября, Тургенев сразу, по обыкновению, возобновляет дружеские и светские контакты. 7 октября он обедает у Ивана Дмитриева, доживающего свой век в ранге «парнасского судии»: «Прежнее по-прежнему, но оригинальность его всегда интересна» (№ 316. Л. 54 об.). Из 25 оттисков ФП-1, заказанных автором, первый был назначен именно Дмитриеву [Чаадаев 2010: 637], но когда он попал в его распоряжение – мы не знаем. В тот же день Тургенев навещает князя Ивана Гагарина (см.: № 316. Л. 54 об.), у которого мог видеть оттиск ФП-1, назначенный для передачи Пушкину: молодой адепт Чаадаева108 отъезжал в Петербург 8–9 октября (ср.: [Чаадаев 2010: 637; Летопись 1999: 4, 507]). 7 октября Тургенев «кончил вечер» у Свербеевых (№ 316. Л. 54 об.), ближайших друзей обоих наших героев109, и, даже если оттиск, приготовленный для Екатерины Свербеевой [Чаадаев 2010: 637], еще был не доставлен, в этом доме несомненно обсуждалась журнальная новинка.
9 октября, снова посетив Свербеевых (в гостях были также славист Юрий Венелин и литератор Николай Павлов), Тургенев оставляет в дневнике короткую запись: «о Чадаеве» (№ 316. Л. 54 об.). Можно предположить, что хозяин дома уже тогда высказал соображение, которое через 20 лет получило законченное оформление в его некрологической статье о Чаадаеве:
Наши переводные статьи, особливо с французского языка, часто оскорбляют читателя излишней яркостью и дисгармонией красок и всегда почти выражают спорные вопросы сильнее и резче, нежели какими кажутся в подлиннике [Свербеев 2014: 523]110.
Оттуда Тургенев направился в хорошо знакомый ему дом генерал-майора Александра Пашкова и его жены Елизаветы, где застал ее свойственника Михаила Орлова111. Бывший боевой генерал, один из руководителей «Союза благоденствия», освобожденный от серьезного наказания по делу 14 декабря благодаря заступничеству родного брата112, он с 1831 года проживал в Москве, где тесно общался с Чаадаевым, впрочем часто расходясь с ним во мнениях (см.: [Боровой 1963: 310]). С Тургеневым он тоже приятельствовал, однако на сей раз их встречу омрачило разногласие:
Выговор Орлову за равнодушие, которое едва ли не хуже. О причинах его; едва не сорвалось с языка и о брате (№ 316. Л. 54 об.).
Лаконичная дневниковая запись допускает несколько истолкований. Упрек Тургенева мог быть вызван «равнодушием» Орлова к публикации ФП-1, которая, бросая вызов государственной и церковной доктринам, тем самым с очевидностью ставила под удар автора. В этой связи напрашивалась аналогия с равнодушием собеседника, защищенного именем Алексея Орлова, к судьбе младшего Тургенева – политического эмигранта Николая. Наконец, не исключено, что Орлов высказал мнение о непродуктивности любой попытки умствования об историческом пути России, и в таком случае ключевое слово этой записи непосредственно перекликается с апофегмой Вяземского, завершающей его развернутый отзыв о ФП-1 в письме Тургеневу от 19 октября:
Нет ни одной решительной истины <…>. Все эти возглашения истин непреложных: заблуждения молодости или счастливой суетности. Зрелость духовная, то есть ума и души есть терпимость, или, иначе, равнодушие (цит. по: [Осповат 1992: 228]).
Тургенев смотрел на вещи иначе и не скрыл от Вяземского (в письме от 26 октября) свою «досаду»: