Песня влекла и тянула Федю. Вся тоска долгого одиночества в лесу поднялась в нем и залила его сердце страстным желанием соединиться и быть заодно с этими, из неведомой дали появившимися и в неведомую даль уплывающими людьми. И, будто приглашая Федю и представляясь ему, отчетливо и веско бросил запевал:

и хор ответил, мягко замирая:

«Ермолай Тимофеевич», – думал Федя. Тот самый Ермак, о ком зимним вечером рассказывал Исаков и к кому с того рассказа непонятным образом тянуло Федю. – «Ермолай Тимофеевич здесь, на этом мимо плывущем струге. Не судьба ли это указывает мне, куда идти?.. Воры-казаки… Да ведь люди же».

Уже почти напротив Феди была лодка. Усталые гребцы сушили весла, и, отдаваясь течению, ладья плыла тихо, приближаясь к Феде.

Ясно стали видны богатые сабельные уборы на казаках. На корме грудой были навалены дорогие меха. Насыпаны вповалку, видно, поспешно выкинутые из деревянных ящиков.

Еще не замер в воздух голос запевалы, как Федя вышел из своего укрытия, замахал шапкой и что было мочи крикнул:

– Братцы!.. Родимые!.. Спасите!.. Христа ради!

Хор не продолжил песни. Казак на кормовом весле спросил что-то у сидевшего под ним чернобородого худого казака, одетого богаче других, и лодка, описывая плавную дугу, направилась к берегу.

Казаки выпрыгнули на берег и окружили Федю. Смущенный Восяй жался к Фединым ногам.

Загорелые, черные, с растрепанными ветром бородами, молодые и старые, широкогрудые, сильные, они разглядывали без стеснения Федю, как какое-то заморское чудо.

– Что за человек? – зычно крикнул один из казаков.

– Я купец… Купеческий сын…

Краснорожий молодец, совсем юноша с едва пробивающимися над пухлой черной губою светлыми усами бросил скороговоркой.

– А ты чей молодец?.. – Торжковский купец. – А где был – в Москве по миру ходил!..

– Га-га-га-га! – загрохотали буйным смехом казаки.

– Ловко Меркулов уклеил… Купец! – рожа-то самая купецкая!.. Где раны получил?

– Это меня в лесу, – смущенно сказал Федя. – Медведь задрал…

– Охотник что ль? – спросил первый.

– А саблю у кого украл? Гляньте, братцы, какая у него саблюка.

Из лодки степенно вышел чернобородый казак. Обступившие Федю казаки раздались и примолкли с тихим шепотом: «Атаман!.. Атаман!».

Федя снял шапку и стоял перед высоким и худым казаком в чистой белой рубахе, в кафтане наопашь и сапогах красной кожи.

– Чей ты? – негромким голосом спросил атаман.

– Я – Чашников, – и Федя, смущаясь, заикаясь и повторяясь рассказал всю свою историю от самого пожара, до того, как он дошел до Волги. Он достал из-за пазухи потемневший сверток алого шелка и вынул оттуда бумаги – письмо к Строгановым.

Атаман внимательно выслушал Федю. Толпившиеся кругом казаки, казалось, были тронуты злоключениями юноши.

– Малый какой, – сказал кто-то в толпе, – а чего, чего не повидал на своем веку.

– Тому латышу горло надо перегрызть, – заметил Меркулов.

– Они такие… самые предатели!

– Что ж! – не возвышая голоса, покойно и властно сказал атаман. – Как положите, атаманы-молодцы, доставим молодца к купцам Строгановым?

– Отчего не доставить?.. Доставим… Не объест, не обопьет нас.

– В добрый час!

– Атаман, – блистая навернувшимися на глаза слезами благодарности, сказал Федя, – разреши мне и собаку взять?

Атаман еще ничего не ответил, как загудели голоса:

– Чего там собаку! На что она!

– Пес поганый на ладью с иконами…

– Ладья, что церква, нельзя туда, атаман, пса пускать.