– Так этому бы сопле не бражничать, ему бы в лепешку плющиться-заради благодеятеля! А он свинствует!
– Ты погоди. То еще, в елку его, надвое гадано, кто кому благо деет. Бают, вишь, будто к Чарусе, как он Жеженя взял, удача так и поперла. Вещицы он работать стал, каких прежде не делывал – одна другой редкостнее. От того и достатком несказанно окреп, и слава о нем в чужедальние края покатилась вослед за торговыми гостями. И еще (это я доподлинно ведаю), как Чаруса что-нибудь новое изделывает, так Жежень непременно ухлестывается до свинячьего визгу, вроде как нынче. Или, ежели хошь, иначе можно сказать: коль Жежень упился, значится, новую Чарусину поделку крепко хвалили. Вот и скажи: с чего бы такому, в елку его, получаться?
Несколько мгновений молчанья. Потом басовитый неуверенно вопрошает:
– Что ли, Жежень твой хозяйской умелости да славе завидует?
В ответ – дробный смешок:
– И-и-эх! Умный ты мужик, а только ничегошеньки не упонял! Ты прикинь: многим ли закупам хозяева этакую волю дают? Да родным сынам не годится прощать то, что Чаруса в иночасье прощает Жеженю. С чего бы так, а? Сызнова, что ль, невдомек тебе?
– Невдомек… – обиженно тянет басовитый.
И вдруг словно что-то испугало его:
– Э, глянь, еще перехожий на дороге… Вишь? Вон, у сосенки! Тоже, что ли, пьянчужка? Небось, ты и его захочешь подвозить? Так это, мил-друг, токмо к тележному задку привязать да волоком волочить: места-то боле нетути! Или, может, накажешь бочонок выкинуть?
Ах, бочонок у них! Вот, значит, что в левый бок впивается, прямо под самые ребра достает! Впрямь, что ли, выкинуть его на дорогу? Ведь этак не езда получается – сплошное мученье! Только осторожненько, а то хозяева, ежели заметят, поди, заругаются; чего доброго попробуют даже драться… Им-то что – им же тот бочонок ребра не грызет, а чужая горесть всегда не в горесть, Но прежде чем выкидывать, непременно надобно проверить, чего там внутри. Ну как брага?!
– Не боись, в елку тя! – это отозвался тот, который знакомым кажется (вот ежели бы не сподобили боги обожраться хмельным до рогатых зябликов, так уж давно бы сумелось того человека по имени распознать). – Не боись, в елку тя! Никакой это не хмельной. Это, кажись, Свейка Полудура.
– Так и чего ж ты возрадовался? Во денек выпал – то Жежень твой как сыч на голову свалился, теперь еще и колдунью повстречали…
– Да она не колдунья. Так себе, побродяжка вовсе безобидная – ни кола, ни двора, ни ума, ни людям особливого беспокойства. Еще и глухая-немая.
– А ежели не колдунья, так чего ж свей, что в крепостце, ее к себе не берут? – ерепенится басовитый. —Чего ж она все по нашим да по ямьским дворам побирается, а к своим носа не кажет?
– Сказывают, она какая-то не совсем свейская. Те свей, что в крепостце, – они совсем свей, чистородные то есть, а эта – нет. Или она совсем, а те – не совсем… В общем, кто их, в елку, поймет, свеев-то?
– Ну, может, и не колдунья… А только нехорошо это, что мы ее повстречали. – Эге, а у басовитого-то, кажись, зубы поцокивают! – Веришь ли, как увижу ее – по коже мурашня так и дерет! И дух-то от нее мерзостный, и одежка дрянная, а уж образина! Черным-черна, словно бы она в ягодном соке моется!
– Во сказанул – сок! Да она, в елку, поди, отродяся и водицей-то не мывалась! Ну а что вместо лика у ней морда зверья – значит, уж так судилось. Ее, старую, пожалеть бы, а не бояться!