Запомним эти места, этот город, не забудем и об оружии, ведь именно с этими не зависимыми друг от друга «объектами» связана наша сумасшедшая история.

А в холодной реке, плывет, как и прежде, серебристая гигантская рыба…

Майор Власин поскучал немного в президентском вагоне, полистав французские газеты, и вышел в тамбур. Хотелось курить. Ему всегда особенно остро хотелось курить, когда делать это было нельзя. И вообще, у него прямо руки чесались что-нибудь сделать, когда это решительно возбранялось. Саша Власин боялся самого себя. Он и в КГБ-то пошел лишь потому, что дед, старый вояка, категорически возражал.

Дед открыто не любил чекистов. Может, потому что когда-то Сашин отец, чекист, бросил семью – жену, сына, и ушел к молодой известной актрисочке. Дед так издевательски был упрям в своем презрении к чекистам, называя их «жандармским отродьем», что Саша однажды просто взял да и подал документы в одну из специальных школ в Москве. Дед тяжело переживал, отказался видеться с внуком. Но Саша, как настоящий представитель рода Власиных, проявил поистине дедовское упрямство.

Перед самой смертью, накануне выпуска Саши Власина и производства его в офицеры, дед наконец простил внука. Но пригрозил пальцем и строго посмотрел Саше в глаза. Только и сказал: «Не сметь! Слышишь! Не сметь!»

Что именно «не сметь» Саша так и не понял. И каждый раз, участвуя в очередном деликатном деле, напряженно думал: «Может, дед это имел в виду. Вот именно это и не сметь!» Ему приходилось труднее, чем коллегам. Им-то никто пальцем не грозил и не говорил: «Не сметь!» Они смели, а он – нет. Поэтому, наверное, однажды, подальше от греха, и загнали его начальники в Семипалатинск, а оттуда на далекий, пыльный летом, промозглый осенью и вьюжный зимой, Байконур. Саше очень хотелось домой, к маме и к старой, выжившей из ума бабке.

Он так и не женился. Жил с полукровкой (помесь казашки с русским), молоденькой медсестрой из санитарной части. Жил и грезил Москвой. Сестричка наивно поглядывала на него узкими глазками и пожимала плечиками: куда, мол, рвешься, касатик! Неужто здесь плохо? Разве бывает лучше?

Саша спрыгнул со ступенек на землю и только успел закурить, как услышал характерное постукивание металлического молота о буфера колесной пары. Вдоль вагона, в сопровождении солдата, с другой стороны насыпи шли двое рабочих. Они не торопились. Останавливались у каждой колесной пары, поругивались лениво, безадресно, звенели молотком, затягивались папиросным дымом и шли вразвалку дальше. Солдат устало брел за ними, сбрасывая с насыпи мелкие камни.

– И то хорошо, Серега, что этот… француз… приехал.

– А чего ж хорошего-то! Ну приехал! И уедет в свою Францию! Как миленький уедет! Век воли не видать!

– Скажешь тоже! Накличешь – «век воли не видать»! Типун тебе на язык. Куда ж ему деваться, как не во Францию? Сюда, что ли, в наши степи, в солончаках жить? Он тебе, что, казах? Он же француз! Президент! Генерал! Небось барон какой-нибудь или даже граф! Во как!

Рабочие остановились как раз напротив майора.

– А чего ж ты говоришь, хорошо, мол, что приехал?

– А как же! Кто бы стал дорогу сюда тянуть, если бы не готовились к французу? От Тюра-Тама, от станции… И платформу посадочную никто бы не стал строить. Ее мужики знаешь как прозвали?

– Как?

– Деголевкой. Во как!

– Почему это Деголевкой?

– Для него строили. Чтоб приехал. Деголя этот. Генерал то есть. Понял, голова два уха!

Солдат шваркнул каблуком по камням.

– Вы чего болтаете! Какой такой «деголя»? Деревня. Де Голль! Президент Республики Франции. «Деголя, деголя»… Говорят вам, говорят, а вы все свое!