Олинн вдохнула воздух полной грудью и почему-то подумала вдруг – скоро это всё закончится…

И точно в подтверждение этих мыслей, лошадь забеспокоилась, подрагивая шкурой – налетели пауты полакомиться свежей кровью, и  Олинн замахала руками, отгоняя и назойливых кровопийц, и дурные предчувствия.

Некогда ей валяться среди вересковых зарослей!

Она ещё раз глянула в сторону Перешейка и пустила лошадь вниз по тропинке, пролегавшей между огромных валунов в зелёных пятнах мха и разлапистых папоротников. Нужно торопиться.

Из замка она прихватила с собой копчёной оленины, куропатку, хлеба и сыр – хватит им с Торвальдом на два дня. А монах…Вряд ли он что-то сможет есть. Уж точно не сейчас. Но если он всё-таки очнётся, то из куропатки она сварит похлёбку.

Торвальд, уезжая из замка, всё бормотал, что стоило бы сказать о найденном на болотах человеке старшему хирдману, но Олинн знала, чем всё закончится. Пошлют кого-нибудь перерезать ему глотку, да бросят в болото. И поэтому она убедила Торвальда, что от живого монаха всем будет больше пользы – он расскажет, как пробрался через Перешеек и попал сюда.

Монаха Олинн нашла там же, где они с Торвальдом его вчера и оставили. Видно было, что ночью он бредил, и пока метался в лихорадке, перевернул и кружку с отваром, и всю лежанку скомкал. На его лице крупными бисеринами блестел пот, а губы потрескались от горячки. Он шевелил ими, пытаясь произнести что-то. Олинн наклонилась и прислушалась:

Илли? Илия? Иллирия?

Но что это могло означать, она не знала.

− Н-да, плохо это всё, − Олинн осторожно опустилась рядом, дотронулась до запястья раненого – кожа просто пылала − и пробормотала сокрушённо: – Так, голубчик, ты скоро точно испустишь дух. И что же мне с тобой делать?

Может, и правда, отвезти его в замок, лекарю показать? Только вряд ли раненый выдержит такую дорогу. А замковый лекарь слишком важен и стар, чтобы тащиться сюда ради какого-то чужака.

Ночью, видимо, когда раненый метался в бреду, повязка с мазью и мхом сползла с его лица, но, как ни странно, рана сильнее не воспалилась и даже выглядела вполне прилично. Конечно, зашила Олинн её так себе, Тильда бы сделала не в пример лучше, но вряд ли для монаха ценна внешняя красота.  А вот почему жар такой сильный?

Она присмотрелась внимательнее. Вчера второпях не заметила и решила, что все раны у монаха только на голове. Но сейчас, когда в своих лихорадочных метаниях он содрал с плеч кожушок, Олинн увидела сквозь одну из прорех, что на груди у него тоже виднеются воспалённые багровые полосы.

− Торвальд?! Иди-ка сюда! – кликнула она старого вояку. − Помоги мне.

− Да будет тебе возиться с ним, пичужка! Вернётся твоя ведьма и подлатает его, коль уж такая нужда. А раз не помер до сих пор, то и не помрёт, видно, такая уж воля богов, − пробурчал Торвальд, оглаживая пышные усы.

− На всё у тебя воля богов, − усмехнулась Олинн, − да что-то ты свою судьбу особо никому не доверяешь, с чего бы, а? Давай уже! Помоги! Надо его раздеть, а не о богах рассуждать. Им виднее, раз они бросили его у нас на пути. Не зря же мы его тащили сюда?!

− Ох и шебутная же ты, пичужка, − буркнул Торвальд, − всё-то тебе не сидится…

− Давай, давай, будет тебе причитать! – усмехнулась Олинн.

Торвальд приподнял монаха, и она стащила кожушок. Хотела снять и рясу, но, когда попыталась распутать завязки на груди, поняла, что ценности в этой одежде нет никакой. После стирки она, скорее всего, расползётся, если вообще её удастся отстирать. Не жалея, она вспорола ткань кинжалом. И обомлела.