Возможно, причиной тому было Янкино состояние, но вскоре и эти церкви стали казаться ей отталкивающими.

А она ведь еще и носила боярского ребенка. Что же ей делать?

Она не сомневалась, что отец позаботится о своем дитяти. Но что будет с ней? Где же ей жить? Сможет ли она вообще выйти замуж? Хотя замужние женщины в славянских деревнях могли иногда предаваться блуду после длившегося всю ночь хмельного пира, любой мужчина, обнаруживший, что взял за себя не девственницу, считал это позором. Узнав об этом, соседи могли в знак презрения вымазать смолой его ворота. У незамужней женщины с ребенком была незавидная судьба.

Так или иначе, она теперь ненавидела Милея, а ребенка ждала от него.

К своему собственному удивлению, она обнаружила, что думает о будущем ребенке совершенно равнодушно. Затеплившаяся в ней жизнь принадлежала Милею и этому большому городу. Она только носила это бремя против своей воли. Она хотела сбросить эту тягость и бежать прочь из Новгорода куда глаза глядят.

«Не надобно мне его, – часто шептала она. – Не надобно, а дитя привяжет меня к нему».

И все же, хотя гнев и кипел в ней, какая-то часть ее души жаждала родить, а еще Янка понимала, что чем больше времени проходит, тем ужаснее будет избавляться от ребенка.

Иногда она сама не знала, чего хочет. Она либо бродила в одиночестве, ко всему безучастная, либо сидела одна, уставившись в пространство.

Милей, почувствовав, что ей неприятно его общество, но не потрудившись узнать причину, просто посылал за ней все реже.

Она наконец приняла решение изгнать плод.

Но как? Она знала, что иные женки прерывали беременность, спрыгнув с высоты. Но почему-то ей не хотелось даже пробовать. Так что же делать? Два дня бродила она по городу, надеясь, по Господнему произволению, поскользнуться на льду, упасть и так вызвать выкидыш. Она ходила молиться перед самой почитаемой новгородской иконой – Знамение Божией Матери. Но хотя эта икона когда-то спасла город от суздальцев, Богородица не снизошла к Янкиным мольбам. Наконец в отчаянии она принялась бродить по рынку, думая найти кого-то, кто мог бы ей помочь.

И через две недели ей удалось найти старуху с бородавкой на руке и жестким, неулыбчивым лицом, продававшую сушеные травы на маленьком прилавке возле реки.

Когда Янка объяснила, что ей требуется, старуха не выказала ни удивления, ни негодования, а только окинула ее внимательным, холодным взглядом маленьких карих глазок:

– И на каком ты месяце?

Янка сказала ей.

– Хорошо, но тебе придется заплатить.

– Сколько?

Старуха минуту подумала.

– Две гривны.

Янка ахнула, ведь это было небольшое состояние.

Старуха по-прежнему глядела на нее бесстрастно, ничем не выдавая своих чувств:

– Ну, что скажешь?

– А это точно…

– Плод свой изгонишь.

– А я…

– С тобой ничего худого не случится.

В тот же день Янка достала свой драгоценный шелк, Милеев подарок, и продала его за две гривны.

– Приходи сегодня вечером, как стемнеет, – сказала ей старуха.

Когда солнце садилось над замерзшими болотами, она направилась следом за шаркающей старухой по тропинке, огибающей южные окраины города. Слева виднелись избы, справа – закованная льдом река. На западе далекий красный диск погружался в сугробы, исчезая, точно еле слышный вздох; вдоль реки частоколы, на которые упала ледяная тень, на фоне красного неба казались иссиня-черными, как вороново крыло.

Старуха подвела Янку к маленькой избе в конце узкой улочки. Возле избы был выстроен небольшой сарай. Она открыла дверь и поманила Янку. Внутри стояли какие-то мешки, стол, заставленный горшочками с травами, от которых исходил странный запах, и одна-единственная скамья. Было холодно.