Она обняла отца и поцеловала, ощущая слабый запах пота, исходящий от его рубахи, и глядя на жилы, выступающие у него на шее. Она не в силах была видеть его таким расстроенным.

– А если нам уйти? – предложила она. – У нас же есть деньги.

Принесенные с собой деньги они тщательно спрятали под полом.

– Что ж, можно. Но не в этом году.

– Да, – согласилась она, – не в этом.

Зима была близко.

Однако, несмотря на все убожество и отсталость деревни, в новой обстановке она ощущала покой и умиротворение. «По крайней мере, – заметила она отцу как-то раз, дождливым днем, лениво потягиваясь, – здесь, может быть, и скучно, но татарам сюда не добраться».

Как ни странно, теплая погода продержалась до середины октября. Янка привыкла к тихой, размеренной деревенской жизни. Вместе с односельчанами она ходила в лес по орехи, а когда мужчины убили лося, помогла женщинам приготовить роскошный пир.

Он шел по тропинке, а вода, капая с деревьев, пропитывала его меховой воротник или, если он не отирал ее, сбегала по его тощей, в складках, шее. Под ним, у подножия небольшого утеса, бил из прибрежного склона волшебный родничок и, стекая меж папоротников, устремлялся в реку. Он не останавливался, вот только раз замедлил шаг, взглянув на реку и противоположный берег внизу. Дважды он вслух выругался.

Чтоб ее, эту девчонку!

Юная, свежая – чем же таким пахнет-то она? Розами? Дикой гвоздикой? Орехами. Калеными орехами. Неужели от нее и вправду пахнет калеными орехами?

«Пропасть мне совсем, неужели она меня не замечает?» – чуть было не произнес он вслух. «Может быть, она сама не знает? – подумал он, но тотчас же отогнал эту мысль. – Еще как знает! Они такие, они все знают».

Так что же это значит? Что она хочет этим сказать? Что же, по ее мнению, он должен ощущать, оставшись с ней наедине, когда дождь срывался с краев крыши, словно водопад? Чего она добивается, потягиваясь и выставляя напоказ свою упругую грудь, зная, что он на нее смотрит, и оборачиваясь к нему, и говоря ему тихим голосом, что ей скучно?

«Она меня дразнит? Она меня презирает?»

Она притворяется, будто не понимает. В этом ее защита и ее оружие. Да, она добра к нему и всегда была добра. И она его любила. По крайней мере, раньше. Однако после истории с этим мальчишкой на реке неизвестно, какие штуки она еще выкинет. Словно она принадлежит ему – и вместе с тем не ему, словно она все понимает и готова ему открыться, но стоит ему только к ней приблизиться, тотчас отворачивается…

Конечно, она его дочь.

Да полно, в том ли дело? Конечно, и этого довольно, чтобы забыть обо всем. Это противу всех законов, божеских и человеческих. Они оба это знают.

Но после всего, что они пережили… их соединяют особые узы, ведь так? И разве глаза ее, все понимающие, зовущие, не говорят, что она тоже желает, любит его? А как опускаются вниз уголки ее рта, думал он, одновременно чуть грустно и чуть цинично и вместе с тем чувственно, – в какую манящую улыбку складываются ее губы по пробуждении! Ах, эти губы, упрямые губы – она словно едва уловимо, едва заметно дуется, слишком сильная, чтобы дать волю унынию и обидеться по-настоящему, – неужели эти губы не приоткроются, не разомкнутся для его поцелуев? Неужели они сложатся в улыбку и откроются для другого? Эта мысль превратилась для него в истинную пытку.

Он же ее отец. В ярости топая, он зашагал дальше по тропинке. Он слышал о других отцах, которые…

А потом, ни у него, ни у нее никого нет. Да и кому тут взяться, в этом Богом забытом сельце…

«Я ужо напомню ей, что я ее отец. Если она захочет со мной в игры играть, я ужо ей задам», – пробормотал он.