Прочие гости во время рассказа исправника бестолково негодовали: среди них уже нашлись две-три разбойничьих жертвы. Сам Троекуров слушал со снисходительным вниманием, сделал какое-то едкое замечание, но когда Тарас Алексеевич помянул отставного капитана Копейкина и увечья его перечислил, – Кирилу Петровича так и подкинуло.

– Ба, ба, ба, ба, господин исправник! Уж не мой ли это знакомый?! Другого такого, поди, не сыщешь!

Троекуров с охотою поведал гостям о приметном просителе из недавнего своего петербургского прошлого. Помещики охали, на все лады возмущались нахальством Копейкина, который посмел-де отрывать от государственных дел такую величину, и в желании сделать приятное Кириле Петровичу славили его долготерпение.

– Последнее дело – по миру пускать инвалида, который потерпел за отечество! – среди общего хора молвил вдруг Андрей Гаврилович Дубровский, бывший при этом разговоре. – Не он должен пороги обивать в поисках пропитания и с чиновниками сражаться хуже, чем с французом. Чиновники сами перед ним должны во фрунт стоять и спрашивать, чем ещё помочь надобно!

Гости попритихли, снова удивлённые и напуганные противуречием, которое позволил себе старый товарищ Троекурова, а сам Кирила Петрович попытался свести всё к шутке.

– Тебя послушать, брат Андрей Гаврилович, так ты вылитый великий князь Константин, – сказал он, разумея сентенцию Константина Павловича: «Война портит солдат и пачкает мундиры; солдат не для войны создан, а для караульной службы».

Дубровский шутки не принял и продолжал с прежней суровостью:

– Ты знаешь, Кирила Петрович, я за тридцать лет в настоящем деле бывал не раз и пулям не кланялся. А великий князь наш, как его из Варшавы погнали, живо про солдат вспомнил и мундиры жалеть перестал! В Польше теперь война идёт, моего Володьку там ранило. Господь его хранит, рана лёгкая, но ведь могло бы и много крепче достаться. Так что же, ежели бы он к тебе пришёл за помощью, ты бы и его с фельдъегерем выслал?

– У Володьки твоего всё хорошо будет, и предложение моё про Машу ты помни, я слов на ветер бросать не привык. – Теперь уже и Троекуров говорил всерьёз. – А ты, никак, разбойника защищать взялся?

– Разбойника не защищаю, но и строго судить не могу, когда государство его использовало и помирать бросило, – отрезал Дубровский; его излишняя прямота впервые омрачила отношение Кирилы Петровича к старому товарищу.

По прошествии времени Тарас Алексеевич снова явился в застолье у Троекурова, и тот спросил:

– Как, поймали вы Копейкина, господин исправник?

– Стараемся, ваше высокопревосходительство, ловим, – осторожно отвечал Петрищев. Хитрые глаза его забегали; это не ускользнуло от внимания Кирилы Петровича.

– Стара-аетесь! – с насмешкою протянул он и обратился к гостям: – Давно, давно стараются, только проку всё нет как нет. И верно, зачем ловить его? Эдакая благодать: в бумаге пишут про нанятые подводы, дальние разъезды, расходы на следствие и прочую чепуху, а деньги в карман. Покуда есть капитан-разбойник, так и капитан-исправник сыт. Как можно такого благодетеля извести?!.. Что, разве не правда, Тарас Алексеевич?

Петрищев сидел пунцовый, точно насосавшийся крови клоп, и вынужденно признал:

– Сущая правда, ваше высокопревосходительство.

– Люблю молодца за искренность! – Довольный Троекуров шутливо погрозил ему пальцем.

Экзекуция была закончена, гости расхохотались, а исправник принялся смущённо крутить усы.

Когда бы Копейкин с грабежами перешёл границы уезда, им занялись бы губернские власти. Но беззаконный капитан поступал умно́ и границ не нарушал, а резоны Петрищева ясно ухватил Кирила Петрович. Армия солдатами на убогую деревеньку не разбрасывалась – их продолжали держать в гарнизонах и отряжали только в холерные кордоны. Тарас Алексеевич исправно доил казну, выписывая себе