В уезде появление генерала от инфантерии из Петербурга вызвало переполох. Окрестные помещики по первому зову явились к его высокопревосходительству для знакомства и впредь никогда не отказывались от приглашений, а к осени жизнь в имении уже совершенно устоялась. Одно упоминание Кирилы Петровича вызывало у чиновников подобострастный трепет. Соседи наперебой спешили угодить его прихотям и разделить забавы, порою довольно буйные.

На скотном дворе Троекуров держал двух цепных медведей, которые ждали настоящей травли. Иной раз он велел вывести одного из них под окна дома и подкатить порожнюю винную бочку, из которой остриями наружу торчали вколоченные гвозди. Медведь обнюхивал её, из любопытства тихонько трогал и колол себе лапу. Он толкал сильнее – гвоздь тоже колол сильнее. Осердясь, медведь лупил по бочке со всего маху, крепко ранил себя гвоздями, приходил от боли в совершенное неистовство и, пока бочку не отнимали, снова и снова бросался на неё, диким рёвом потешая зрителей…

…которые сами могли стать жертвами шутки. Было дело, Троекуров надумал впрячь обоих медведей в телегу, слугам распорядился волей или неволей усадить в неё пяток подвернувшихся гостей – и пустил скакать на волю божью. Гости уже и с жизнию начали прощаться: в телеге страшно – сил никаких нет, а выскочить или выпасть из неё – того страшнее. Кто ж знает, не повернут ли мохнатые скакуны вспять и не захотят ли полакомиться седоками своими?

Сделавшись праздным барином, Кирила Петрович стал проще в речах и в одежде; изменил многим привычкам, обыкновенным для столичного вельможи, – словом, дал себе полную волю, а потому раза два в неделю страдал от обжорства и каждый вечер бывал навеселе, чему весьма способствовал богатый винный погреб.

– Мы ведь не выпьем больше, чем выпьем! – загадочно сообщал Троекуров гостям, которыми теперь всегда был полон дом, и велел нести бутылку за бутылкой.

К тому ещё генерал чувствовал в себе недюжинную мужскую силу и в отдельном флигеле поселил шестнадцать крепостных девок, лукаво называемых горничными. Окна гарема загораживала решётка, ключи от дверных замков хранились у Кирилы Петровича, и бедные затворницы гуляли по парку лишь в положенные часы под присмотром двух старух. Остальное время они занимались рукоделием и ожидали, на кого падёт выбор любвеобильного барина.

И всё же первейшим развлечением для Троекурова была охота. Никто не смел возразить, когда он во главе кавалькады со сворой проносился по чужим полям, и тем более никто не молвил слова против, когда однажды на обратном пути генерал увидел деревенскую церквушку и отчего-то вздумал в неё завернуть. Другие всадники не отставали, псари тоже поторапливались, и собаки с оглушительным лаем окружили церковь. Кирила Петрович спешился, но на крыльце дорогу ему преградил вышедший наружу сухощавый немолодой мужчина в тёмном сюртуке.

– Велите убрать собак, – сказал он. – Не место псам в божьем храме.

Генерал не поверил ушам. В здешней глуши с ним дерзнули говорить спокойно и твёрдо, без трепета, который Кирила Петрович привык воспринимать как надлежащую дань своему богатству, чину и древнему роду! Притом лицо невежи показалось Троекурову знакомым.

– Кто таков? – процедил он сквозь зубы, и кто-то из свиты за плечом поспешил услужить:

– Помещик Дубровский.

Генерал вгляделся.

– Дубровский… Андрей?!

– Ко услугам вашего высокопревосходительства, – ответил тот с прежним спокойствием и повторил: – Собак велите убрать, Кирила Петрович.

Имения их родителей располагались по соседству; сами они в молодые лета виделись иной раз, а после учились в Петербурге и вместе служили в гвардии ещё при государе Павле. Поручик Троекуров был чуть старше поручика Дубровского, особой дружбы с ним не водил, но случилось так, что Андрей Гаврилович крепко выручил Кирилу Петровича.