Гоголь, сам не свой до страшных историй про всякую нечисть, слушал, затаив дыхание. Спина его была выпрямлена, глаза широко раскрыты, на щеках полыхал румянец, – и если поручик вспоминал сейчас покойную матушку, то начинающий писатель, казалось, наоборот, забыл про всё на свете.
Граф Толстой будто взвешивал каждое слово и вслед за киванием Жуковского отбивал ритм, чуть заметно постукивая кончиками пальцев по колену. На пухлых губах Нащокина порою играла лёгкая усмешка; о чём он думал, понять было невозможно. Наталья Николаевна сидела у окна с пяльцами, увлекшись вышиванием.
На вкус Дубровского приключения Берендея больше походили на Гомеровы сказания, чем на привычные русские, однако же закончил автор вполне традиционно:
Былинный финал слушатели встретили аплодисментами. Гоголь взволнованно вскочил и долго пожимал руку Василию Андреевичу.
– Говорю вам, истинную литературу надо непременно читать вслух! – с горячностью говорил он, порою оборачиваясь к остальным в поисках поддержки. – Язык наш как бы создан для искусного чтения, заключая в себе все оттенки звуков и самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи. Я даже думаю, что публичные чтения со временем заместят у нас спектакли. В журналах про поэтов говорят много, но высказывают больше самих себя и достигнули только того, что сбили и опутали понятия публики о наших поэтах. Нынче никто уже не может представить себе определённо, что такое всяк из вас в существе своём. Одно только искусное чтение может установить о вас ясное понятие!
– Ну по́лно, полно, голубчик, – с улыбкою отвечал Жуковский на его многословие и пытался высвободить руку, а Пушкин пригласил гостей к обеду. Видно было, с каким нетерпением он ждёт своей очереди читать, поэтому засиживаться в столовой не стали. Скоро компания снова перекочевала в гостиную, где хозяин дома ответил старшему товарищу сказкой про царя Салтана.
Раньше Дубровскому доводилось слышать от знакомых, что Пушкин читает стихи по-особенному, а теперь он убедился в этом воочию и даже почувствовал в манере поэта что-то гипнотическое. Звонкий голос легко нанизывал слово за словом на нить рассказа, как прежде Наталья Николаевна сплетала нотки в грибоедовском вальсе.
Эта поэзия была сродни прозрачной акварельной живописи. Мелодичная речь текла свободно, без многозначительных придыханий Жуковского; она звучала песнею – не так ли певали встарь бродячие гусляры? Затейливый сюжет при обилии неожиданных поворотов двигался много быстрее, чем у Василия Андреевича, и Дубровскому не верилось, что сказке пришёл конец, когда Пушкин поднял глаза на Жуковского, ухмыльнулся – и произнёс едва ли не те же самые финальные слова: