Цыган быстро схватил меня за плечо, сунул в руки мой узел и решительно подтолкнул к двери:

– Беги, конь каурый, пока поручик не протрезвел! Ну! Чтоб я тебя не видал!

И я снова очутился на ночь глядя один в пустом переулке и побрел, сам не зная куда, инстинктивно сторонясь шумных многолюдных улиц, хотя именно там, конечно, было проще всего затеряться.

Я шел, и сердце у меня щемило при мысли о моем веселом соседе, которого, конечно, уже увели в жуткое место под названием «контрразведка». Было страшно от одиночества, и в этот момент мне даже казались своими людьми и унтер с подпухшей щекой, и запомнивший меня японец с давешней теплой лепешкой – все они вошли в мою жизнь и так же неожиданно навсегда исчезли из нее… А ведь они были теми немногими, кому было до меня хоть какое-то дело.

Уже зажглись фонари, когда я очутился в каком-то странном месте, какого до сих пор не видывал. Это был поселок, но роль улиц там выполняли заржавленные рельсы, где пребывали на вечной стоянке приспособленные под жилье вагоны – одни тоже заржавленные и ободранные, другие по-хозяйски подкрашенные желтой, голубой или зеленой краской. Кое-где из вентиляционных отверстий шел дым – там что-то топилось, пахло рыбой, жареной картошкой, щами. Где-то лаяли собаки.

Внезапно дверь одного из вагонов отворилась, на лесенке показалась женщина и позвала:

– Тузик, Тузик! Где ты, собачий сын?

Не дождавшись появления собаки, она поставила под вагон миску с едой и ушла. Вкусно пахло щами, но не успел я примериться к миске, как рядом раздалось глухое ворчание. Я выхватил из миски обглоданный мосол и бросил во тьму. На остальное Тузик не претендовал. Он долго возился с костью, потом обнюхал пустую миску, меня и мирно улегся рядом, прижавшись к моей ноге теплым боком.

Сверху, из неплотно закрытого люка в полу вагона, тоже тянуло теплом. Я навалил на себя все тряпье, какое нашлось в моем узле, как Тузик, свернулся калачиком и прошептал, как учила мама: «Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего… моли за мя, грешного».

Там, под вагоном, на широкой сырой шпале, от которой пахло паровозом, и прошла первая ночь моей самостоятельной жизни.

– Нам на какое-то время придется перестать видеться, – в очередной свой приход сказал Василию Кузнецов, бросая в топившуюся в лаборатории «буржуйку» какие-то бумаги из ящика своего письменного стола. – Да и вам советую бывать здесь пореже. Повесьте на окно какое-нибудь объявление позаковыристее. Впрочем, в последнее время и так заказов негусто – людям не до нас. Выручку из кассы заберите себе: с Пашкой я уже расплатился, а мне, там, куда я временно отбываю, деньги не понадобятся. Да – знаете ли вы, дорогой совладелец, что американские военные корабли поднимут якоря и покинут владивостокский порт в первый день апреля? Да нет, какие там первоапрельские шутки – скорее это знак самураям, что им предоставляется здесь полная свобода действий. И уж они не замедлят этим воспользоваться…

– Да, я видел: японцы проводят какие-то учения в районе Тигровой горы, – подтвердил Василий. – А возле вокзала появились их орудия.

– Если бы только это! А пулеметы в окнах верхних этажей центральной гостиницы «Версаль»? Вчера председатель управы Медведев получил буквально японский ультиматум: японцы, по сути, требуют контроля за всей политической жизнью в Приморье и хотят, чтобы получили права на легальное существование белогвардейские монархические организации. Ну, мне пора… В самом экстренном случае дайте в бульварной газетенке «Блоха» объявление: «Потерялся черный фокстерьер», а в номере телефона зашифруйте дату и час встречи здесь, в фотографии. Кто-нибудь от наших обязательно явится.